(Лилия, 60—90-е годы). (Лилия, 60—90-е годы)
(Лилия, 60—90-е годы)
Она была второй дочерью. А ждали сына.
Когда родилась старшая, Ирина, родители жаждали девочку, и все, что скопилось в затонах родительского счастья и родительской любви, успело вылиться на Иру. Второй раз хотели мальчика. После Иры беременность у мамы не случалась еще долгих семь лет и, как потом после рождения Лили, сказали врачи, случиться больше не могла. Надежда на сына была потеряна. Родившись, Лиля оказалась виновата в том, что использовала не свой шанс.
Она любила и ненавидела сестру, такую взрослую, такую красивую, такую любимую всеми. И такую добрую. Они были столь разными внешне, что никто не угадывал в них сестер. Ира унаследовала красоту материнского рода, тогда как Лиле достались черты отца. Что было прекрасно в мужчине, в девочке казалось чуть более резким, чем нужно.
Она не умела ласкаться, не умела столь же спокойно и искренне, как старшая, забираться на колени к родителям, говорить, как их любит. Это не значило, что Лиля любила их меньше или меньше хотела приласкаться. Просто не умела. А если и начинала пробовать, ее порыв выглядел столь неестественным, что мама или отец, подозревая младшую дочь в корысти, резко спрашивали, что ей нужно. Первый раз после такого вопроса она растерялась. Потом, если неуклюжесть искренности и прорывалась в ней, она успевала спрятать ее и просила первое, что приходило на ум, — куклу, которая говорит «ма-ма», кофточку-лапшу, пластинку Магомаева.
Родителей порой тревожила мысль о неравенстве в их отношении к дочерям, но, глядя на столь разных девочек, они успокаивали совесть повторением очевидного: ведь и девочки относятся к нам по-разному! Разве ласковую Ирочку сравнить с колючей Лилей.
Ирочка была ласкова искренне. Трехлетней крошкой она могла забраться на колени к приехавшей тетке, которую по малости лет и помнить-то не могла, и, обвив ручками ее морщинистую шею, выдохнуть в оттянутое тяжелой серьгою ухо: «Как я по тебе соскучилась!» Тетка таяла, посылочки и передачки любимой племяннице учащались, и в сберкассе уже был открыт счет, на который перекочевывало аж пять трешек с каждой теткиной зарплаты, обещая в день совершеннолетия одарить любимую внучатую племянницу неслыханной суммой в три тысячи рублей — на приданое.
Ира забирала Лилю из яслей, потом из детского сада, заплетала ей по утрам косички и читала на ночь сказки. Каким грузом на плечи маленькой девочки свалилась забота о младшей, никто и не догадывался. Ирочка и это делала без нытья и стонов, превратив тяжелую работу в забавную игру. Подружки, побросав своих пластмассовых Наташ и Кать, стояли в очереди, чтобы понести Лилю на руках до булочной, куда Иру посылали за батоном и сайками. Том Сойер с его побелкой забора перед Ирочкой отдыхал! Тем более что Том в раздаче права на покраску был корыстен, а Ирочка не была уличена в сем грехе ни разу!
Семья жила в шестнадцатиметровой комнате в коммуналке. Не то что на лишнюю кровать, даже на раскладушку места не оставалось. Переросшей свою низкую коляску Лиле пришлось спать на одном диванчике с сестрой, и она привыкла к теплу сестринского тела, как привыкают к чему-то естественному и необходимому до незаметности.
Она училась в третьем классе, когда жизнь неожиданно наладилась. То ли стараниями устроившейся работать в «Ювелирторг» мамы, то ли нежданным переводом отца, но из крошечной комнатки семья перебралась сразу в большую трехкомнатную квартиру на проспекте Вернадского. У девочек появилась «детская», хотя старшая из ее обитательниц к тому возрасту из детства почти вышла. В общей детской было достаточно места для двух чешских диванчиков, которые вместе с румынским гарнитуром для зала и гэдээровской спальней матери удалось достать совсем с небольшой переплатой, устроив в ответ директрисе мебельного набор столового серебра с позолотой на свадьбу племянницы. Но едва ли не каждую ночь Лиля перебиралась в Ирину кровать, забираясь к стенке и выталкивая сестру с ее законного места. Ирочка и здесь не жаловалась, только весело рассказывала за завтраком, как Лилька снова ее спихивала во сне.
Они долго жили почти бедно, сами того не замечая. Как вдруг — новая квартира, японские курточки для девочек, замшевая куртка для папы и плащ Chory для мамы. Мама работала в магазине, где было великое множество волшебных вещей. Иногда брала на работу дочек и, если не было никого из начальства, даже разрешала примерить простенькое колечко, кулончик, а один раз даже дорогой браслет с изумрудами.
Для мамы драгоценности были работой, средством производства. Но Лиле они казались тайнами из другой жизни. В особенности не те, одинаковые, которые стройными рядами лежали на прилавках отделов «Кольца» и «Серьги», а разномастные, что неведомыми путями попадали в отдел «Комиссионная продажа». В них, чуть потускневших, чувствовалось нечто, что затмевало все богатство ювелирширпотреба. Пока взрослая Ирочка помогала маме вынимать из витрин и укладывать в сейф ровные бархатные коробочки с товаром, Лиля разглядывала серьги с одутловатыми, чуть пожелтевшими, будто поддавшимися налету истории, жемчужинами — чьи уши украшали они? На каких балах сияли?
Однажды, классе в шестом, заехав к маме за забытым ключом от квартиры, Лиля увидела на пустой витрине объявление: «В продаже имеется колье с бриллиантами и сапфирами, стоимостью 35 000 руб.». Дела с математикой обстояли у Лили неплохо. Учительница Валентина Андреевна всегда говорила, что у этой девочки мужской склад ума, — посчитать — это да, а пересказы рассказывать — это не по ней. Но сейчас даже Лиля с ее пятеркой по математике никак не могла сосчитать нули. Вернее, нули-то она сосчитала, но представить себе сумму никак не могла. Даже если сложить очень хорошую мамину зарплату, 165 рублей плюс прогрессивка, и папину, который на своей неведомой работе теперь получал еще сто восемьдесят и премии, это ж сколько лет всей их небедной семье надо не пить- не есть, чтобы купить такое колье?!
Выложить на прилавок колье не решились. В объявлении был только примитивный рисунок. Не умея по-Ирочкиному ласкаться, Лиля просто попросила маму: «Покажи». Мать отмахнулась — вот еще, запрещено. Но, почувствовав что-то вроде угрызения совести — нельзя же до такой степени девочек разделять, будь на этом месте Ирочка, не только показала бы, но и дрожащими руками примерить бы дала, — мама закрыла на ключ дверь кабинета и полезла открывать сейф. Колье подрагивало в коробочке. Мамин кабинет был стиснут торговыми залами, в нем не было окна. Тусклый искусственный свет, отражаясь в таинственном свете камней, сам становился сказочным и благородным, а легкий холодок, идущий от этой невиданно дорогой вещи, сковывал пальцы.
— И кто-то может это купить?! — скорее проговорилась, чем спросила Лиля.
— Кто-то может, — устало ответила мама, забирая колье из ее рук и замуровывая драгоценность в сейф.
— В школе говорят, что в советской стране нет бедных и богатых.
Мама вздохнула. Как ребенку объяснишь? Да и разговаривать с младшей дочерью она не умела.
— Богатых нет, — согласилась она. — Есть зажиточные люди, которые заслужили свое материальное положение своим трудом. Академики, писатели, руководители...
Через несколько дней дома за ужином мама вскользь сказала отцу:
— Колье то купили. — И в ответ на его вскинутые брови пояснила: — Из вашей организации звонили. Приезжала Сама с охраной. Взяла. Я деньги, наверное, полчаса считала. Пока инкассатора дождались, чуть с ума не сошла.
— А кто такая Сама? — забыв про еду, спросила Лиля.
— Не смей вмешиваться во взрослые разговоры, — взвился отец. И, ткнув еще несколько раз в картошку вилкой, вдруг швырнул ее так, что тарелка, подпрыгнув на столе, раскололась пополам, брусочки картошки, связанные друг с другом желтой яичницей, посыпались на стол и на пол. От стука кухонной двери полетели кусочки побелки с притолоки.
Мама, собрав осколки, шепотом объяснила, что о таких вещах детям не стоит говорить. Но, чтобы Лиля не думала, что мама ей не доверяет, она расскажет: колье купила жена одного очень большого руководителя нашего государства, а ее безопасность обеспечивали сотрудники комитета государственной безопасности, которые охраняют руководителей государства и членов их семей, чтобы не было провокаций.
— Наш папа тоже их охраняет?
— Нет, наш папа работает в другом подразделении. Но об этом никому нельзя говорить, — еще тише, почти на ухо, прошептала мама.
— Он что, разведчик? — спросила пораженная Лиля. Только вчера по телевизору показывали «Мертвый сезон». Вот здорово, если и папа, как Банионис. Тогда папа такой чужой и холодный не потому, что так хочет, а потому, что так надо, потому что иначе нельзя. Но когда-нибудь он притянет ее к груди и скажет: прости, дочка, я должен был быть таким, я выполнял свой долг.
— Не совсем, — ответила мама. — Но если тебе так больше нравится, считай, что так.
А про невероятную цену, за которую жена руководителя купила колье, мама сказала:
— Руководители государства много работают на благо страны, и, конечно, их заработная плата больше, чем у кассиров или водопроводчиков. Это нормально. — И пошла выбрасывать осколки в мусоропровод.
Но Лиле не показалось, что это нормально, — жена же не руководитель, она такая же жена, как мама у папы, но может носить такое колье только потому, что у нее очень важный муж. Значит, врут все в школе. Не обязательно самой становиться выдающимся человеком — ученым или спортсменом, можно просто выйти замуж за большого руководителя. И тогда можно на огромном черном «ЗИЛе» или в крайнем случае на черной «Волге» с охраной ездить по магазинам и выбирать все, что тебе нравится.
Так впервые в Лилино сознание закралась осознанная зависть (неосознанная зависть к сестре жила там столь долго, что Лиля ее не замечала).
Через год жизнь переменилась еще раз. Отца направили на работу в посольство не очень богатой, но все же европейской страны.
— Папа что, дипломат? — шепотом, чтобы не услышал сам папа, спросила Лиля у мамы.
— Да, папа будет работать на дипломатической службе, — ответила мама, устало стирая с лица пот и смешавшиеся с ним слезинки. В Москве в то лето было очень жарко. Маме не хотелось уезжать, бросать свою важную должность заместителя директора ювелирного магазина. Ей казалось, что с этой работой она обрела и достаток, и некоторое равноправие с мужем, и уважение в собственных глазах. Но приказы начальства в той организации, где работал Геннадий, не обсуждались. Едет семья. Муж, жена, дочь-школьница. Дочь-студентку придется оставить. А как же здесь Ирочка будет одна? И как же она без Ирочки?!
Но все образовалось достаточно пристойно. Ей даже понравилась эта другая жизнь. Через пару месяцев она вошла во вкус накопления чеков на машину и поездок с посольскими дамами на распродажи. Там в невиданном обилии дешевых вещей можно было купить за гроши то, что в Москве, унижаясь, выпрашивала она у знакомых из других магазинов и с промтоварных складов, обменивая преимущества собственной должности на материальный достаток в семье.
Лиле посольская жизнь нравилась и не нравилась. Школа мало чем отличалась от старой московской. Все то же занудство. За территорию одних не выпускали. Только с мамой в выходные на посольском автобусе — и что это за заграница, если сидишь в доме, где каждая вещь привезена из Москвы, а на праздники ходишь в посольство, где ковровые дорожки, как в Доме Союзов, куда ее прошлой зимой водили на елку. Впрочем, всего этого московские одноклассники не узнают. Куда как приятнее будет ронять случайно в речи разные мелочи о заграничной жизни и королевским жестом одаривать всех вокруг жвачками. Засыпая, она мечтала, как придет на собрание перед первым сентября в невиданной одежде, как раздарит всем вокруг мелочи — ручки, карандашики, ластики, заколочки, каких в Москве не достать, как станет в классе королевой. Хоть на час, но станет.
Окна посольского дома выходили на обычную улицу, где шла своя жизнь. Через год после их приезда на улице этой построили несколько новых домов, и окна одного из них теперь смотрели в окно большой комнаты, в которой спала Лиля (спальня родителей окнами выходила во двор). Однажды, не в силах заснуть от жары, она подошла к окну и замерла. Прямо на уровне ее глаз в светящемся окне дома напротив двое занимались любовью.
То есть сначала Лиля даже не поняла, что они делали, — в советских фильмах в постели всегда лежали в наглухо застегнутых пижамах, а в следующем кадре после поцелуя на руках у счастливых родителей уже был толстощекий карапуз. В подготовительной группе детского садика нашлась парочка просвещенных, которые по ходу игры в войнушку, когда их вместе захватили «в плен», сидя в этом самом «в плену» в песочнице, поведали, что детки берутся из маминой письки, а туда попадают из письки папиной. Никакого впечатления на девочку это не произвело — пусть так. Но по дороге из садика мама, у которой Лиля попыталась проверить полученную информацию, закричала, чтобы она не смела повторять гадости, которые говорят эти противные невоспитанные мальчишки. И Лиля успокоилась. Значит, все неправда, вот вырастет и в восьмом классе узнает, что к чему. Так мама сказала.
В четвертом классе, когда, играя в пупсиков, Янка уложила их в кроватку одного на другого, велев: «Делайте ребеночка!» — Лиля попыталась сказать подруге, что это все грязь и неправда, но Янка только покрутила пальцем у виска: «Ты что, маленькая?! По-твоему, откуда дети берутся?» Лиля быстро собрала своих пупсиков с их матрасиками и одеялками и пошла домой. Не желая верить тому, что все в мире начинается из такой грязи, Лиля спросила у Иры, правда ли то, что говорят во дворе. Ира покраснела и посоветовала спросить у мамы. Мама покраснела еще сильнее. Лиле казалось, что сейчас она успокоит, скажет, что все не так, что все эти ужасы и гадости, о которых говорит Янка, здесь ни при чем и дети появляются как-то иначе. Но мама с трудом выдавила из себя, что это может быть только с мужем и только после свадьбы и чтобы Лиля не собирала все гадости, которые говорят во дворе, а лучше бы подмела пол на кухне, в одиннадцать лет можно уже и помогать по дому.
Лиля вышла из маминой спальни ошарашенная. За ужином она не могла поднять глаз. Ей казалось невозможным посмотреть на папу и маму после того, как она уже знает, чем они занимались, чтобы сделать ее и Иру. Ночью, снова забравшись к Ире в кровать, она никак не могла заснуть. Только закрывала глаза, и ощущение гадливости подкатывало к горлу. Почему же тогда, еще в садике, мама сказала, что это неправда?! Почему мама соврала? И если все так плохо, почему же мама с папой занимались Этим?! А она сама? Она всегда знала, что у нее будут девочка и мальчик. Откуда же они возьмутся? Неужели для того, чтобы родить ребеночка, и ей придется делать Это?
Несколько дней потом Лиля не могла успокоиться. Шла в школу и разглядывала женщин и мужчин, которые вели за руку детей, думая, что и они занимались этим, чтобы своих детей завести. Вскоре она поняла, что не может разговаривать с мальчиками. На заседании совета дружины, куда Лиля как примерный председатель совета отряда ходила каждую неделю, Коля Марочкин из седьмого «Б», только что избранный председателем, вместе с комсоргом школы Толей Неклюдовым из 10 «А» говорили о субботнике, во время которого нужно посадить новые деревья вокруг школы. Но Лиля думала не о задании для ее класса, а о том, что у этих больших мальчиков есть эти самые штуки, которые пацаны во дворе называют противным словом, написанным в их подъезде аж дважды — на втором и на пятом этаже.
Как выглядят эти штуки, Лиля подсмотрела в учебнике по анатомии, который был у Иры. Но рисунок «Мочеполовая система (в разрезе)» никакого представления о реальности не дал. И при виде любого мальчика она с омерзением думала, что и у него в брюках есть такое! При каждой подобной мысли у нее рефлекторно сжимались мышцы влагалища, словно она хотела закрыть себя от свалившегося ужаса. Почему мама соврала тогда, когда она спрашивала ее в детском садике?! Ведь тогда все это не казалось ей таким ужасным! А как жить теперь?
Постепенно Лиля пришла к выводу, что если все это терпят, то потерпит и она. Один или два раза, чтобы родить ребеночка. И успокоилась. Подсознание спрятало перепугавшую ее мысль далеко-далеко, не позволяя пугать ее снова. И лишь иногда страх прорывался в самый неподходящий момент — на школьной линейке, пока она сдавала рапорт: «Товарищ председатель совета дружины! Пионерский отряд имени героя Советского Союза Вали Котика на торжественную линейку прибыл!», на дне рождения у одноклассницы, когда кусочек торта «Прага» вдруг не шел в рот, — как можно есть, когда напротив сидят мальчики, в штанах у которых такое!..
Лиля запретила себе об этом думать. Но то, что она увидела в окне напротив, парализовало ее. Она не сразу поняла, чем занимается эта пара, но сразу почувствовала нечто, необъяснимое словами (сейчас любой подросток назвал бы это «энергетикой» или «драйвом», но девочка конца 60-х не знала таких слов). Это нечто не давало ей оторваться от окна. Мужчина повернул женщину спиной к себе и лицом к окну и раздевал ее. Женщина, как серна в зоопарке, поворачивала шею, стараясь губами достать его губы, и одновременно по-змеиному извивалась, поймав подвластный только им двоим ритм. И только когда двое оказались на большой, занимавшей почти половину комнаты кровати, Лиля догадалась, что происходит. Она отскочила от окна, села на свой диванчик. Схватилась за пылающие щеки. Ой, как стыдно! Только бы родители не проснулись! Легла, укрылась, снова вскочила. Пошла на кухню, залпом выпив полкувшина воды, пролив еще половину на ночную рубашку. Намокшая рубашка прилипла к животу и ногам, предательски обозначив их темнеющее разделение. Снова подошла к окну, чуть раздвинула шторы.
То, что происходило в освещенной комнате напротив, напоминало завораживающий танец. И течение реки. И морской прибой. Волна накатывала за волной, и Лиля, отдавшись нарастающей силе этих волн, с упоением чувствовала их власть над собой. Если бы кто-то посторонний и опытный увидел происходящее со стороны, то объяснил бы несведущему ребенку смысл — она мастурбировала в такт чужой любви. Но пятнадцатилетняя девочка понятия не имела, что ее робкие, неосознаваемые прикосновения к собственному телу есть загнанная в самый дальний угол подсознания жажда любви.
Девочка отошла от окна. Легла на постель, закрыв глаза и двигаясь в такт уже воспринятому ею ритму. Там, где ладошка пыталась согреть чуть замерзшее от прилипшей мокрой рубашки место, стало горячо-горячо. И мокро. И в ту же минуту ритм исчез. Лиля добежала до туалета, вытерла странную вязкую влагу мягкой бумагой, и, спустив воду, вернулась к окну. Женщина уже надевала бюстгальтер, а мужчина, стоявший у окна с сигаретой, вдруг перевел взгляд прямо на нее, на Лилю. И подмигнул ей!
Он видел! Он видел, что она смотрит! Он знал, что она видит их. И не закрыл шторы.
Ей стало стыдно. И жутко. И любопытно. И снова горячо. Почему же он не закрыл шторы, если знал, что из окна напротив на них смотрят? Понять все это пятнадцатилетней советской девочке было не под силу. Но окно в большой комнате стало ее постоянным ночным постом.
Женщины менялись. Не каждый день и не каждую неделю, но менялись довольно часто, повторяясь в странном нерасшифрованном ею алгоритме. Но мужчина всегда был один и тот же. Наверное, он в этой квартире жил. Спроси тогда у Лили, нравился ли он ей, она категорично ответила бы — нет. Она была уверена, что ей нравились такие мальчики, как председатель совета дружины из седьмого «Б», — светлоглазые, русоволосые, правильные советские мальчики из хороших фильмов. Или не совсем правильные, но тоже хорошие, как Костя Батищев из «Доживем до понедельника». Этот, из дома напротив, был совсем другим — намного старше, загорелый, черноволосый, взрывной. Но...
Через полгода ставни в доме напротив затворились и не открывались несколько недель.
«Он уехал, — думала Лиля. — Может же быть у человека отпуск. Или командировка. Он скоро вернется, и ставни откроются».
Ставни открылись. Из них свешивались чьи-то (в провале дневного солнечного света не было видно, чьи) руки, вытряхивающие то белье, то половики, то какие-то кофты. Лиля решила, что это приглашенная горничная наводит порядок перед возвращением хозяина, и стала ждать ночи. А ночью, в свете знакомой ей оранжевой лампы в глубине комнаты, увидела семейную пару преклонного, по ее мнению, возраста — лет сорока пяти. Муж и жена укладывались спать — покрывало аккуратно сложено и повешено на спинку стула. И никаких тебе алых простыней. Меблированные комнаты были сданы следующим жильцам.
Лиля впервые почувствовала, что ее предали.
Через полгода они вернулись в Москву. Теперь в трехкомнатной квартире их было не трое, а почти шестеро. Дошедшая до интернатуры Ирочка вышла замуж и ждала ребенка. Костик, успевший за время отсутствия тещи с тестем освоиться в квартире, вошел в их жизнь почти незаметно — через месяц после возвращения всем казалось, что этот улыбчивый обаятельный юноша был в семье всегда. Всем, кроме Лили. И без того безуспешно сражающаяся с кучей комплексов переходного возраста, девочка снова почувствовала, что ее предали. Страдающая от недовысказанности — настоящих подружек в посольской школе не нашла, а попытки поговорить с мамой бросила давно, — девочка мечтала вернуться в свою комнату, снова оказаться одним целым с сестрой. Но ее место уже занято, причем занято дважды. Ира целовалась с Костей по углам, кроила распашонки, вязала пинеточки и лишь иногда потрепывала сестренку по голове — ну что, юная тетушка, готовишься к почетным обязанностям? Мне тебя на руки сдали, когда мне семь было, в шестнадцать из тебя нянька выйдет хоть куда!
Лиле хотелось хлопнуть дверью, закричать: «Нянчите своего выродка сами!» Но приходилось ворочаться на раскладном диване в зале (их с Ирой детская отошла в полное ведение молодоженов, они даже маленький шпингалет на дверь поставили, чтобы младшая сестра по наивности не вломилась не вовремя) и затыкать уши, чтобы не слышать легкое поскрипывание дивана за стеной.
Лиля старалась не слышать, но не могла — толщина стен не позволяла интимной жизни молодой семьи не стать достоянием живущей в соседней комнате сестры. Скажи ей кто тогда, что она ревнует, она бы не поверила. Но это было именно так. Она безумно ревновала. И трудно было понять, кого больше — столь похожего на мальчиков ее мечты Костика или потерянную ею сестру.
Костик нравился всем. Он подпрыгивал в кресле во время футбольного матча, красивым актерским голосом оглашая их дом непонятными Лиле криками «Ре-ве-ли-но! Эй-се-био!», а когда по воскресеньям они «всей семьей» отправлялись на новой «Волге» за город по грибы, пижонил, собирая только белые. Но и одних белых он успевал набрать больше, чем Лиля опят с подберезовиками. Впрочем, Лильке было не до грибов. Забираясь подальше в лес, она пестовала свою обиду на весь мир, все больше получая упоение от нарастающей в ней злости. «Пусть так, пусть я никому не нужна! Пусть меня никто не любит. Я уйду из дома. Доживу до совершеннолетия и уйду. Или даже раньше. Вот выиграю Уимблдон, тогда все прибежите!»
Уимблдон был далекой и не совсем бесплотной мечтой. В посольстве были хорошие корты, и у Лили неожиданно открылись способности к теннису. К концу командировки она легко обыгрывала лучших теннисистов посольства, с детской прямолинейностью не желая поддаваться ни послу, ни послихе. Прощаясь с отцом, посол дал ему номер телефона тренера: «Возраст у нее, конечно, не самый подходящий, но если она здесь, начав с нуля, достигла таких успехов, то при хорошем тренере сможет совершить чудо».
Забытой всеми девочке больше всего хотелось именно чуда. Славы. Денег. Возможностей. Чтобы все поняли, как были невнимательны к ней, чтобы все ею гордились, восхищались.
В мечтах диктор по-английски объявлял ее победительницей и она, с трудом удерживая в руках серебряную чашу, раздавала автографы толпе почитателей, в которой был и тот мужчина из дома напротив.
Теперь она проводила на корте все свободное время, не реагируя даже на просьбы мамы купить кефир или потереть морковку для Ирочки. Всеми способами она старалась оттянуть тот миг, когда уже нельзя будет не идти домой. Ссылаясь на тренировки, она возвращалась позже всех и никому не рассказывала, что из шести якобы занятых тренировками дней два она просто слоняется по улицам — благо осень только началась и еще было не слишком холодно.
В тот день мама попросила ее взять для Ирочки лекарства в аптеке. Сестра не очень хорошо себя чувствовала и зубрила толстенные учебники дома. Бумажный пакетик с каким-то порошком и большая бутыль бесцветной жидкости бултыхались в портфеле между учебником по физике и кедами. Домой не хотелось. Лиля не могла себе представить, как придет домой, как поставит на стол эту бутыль, а Ира как ни в чем не бывало выпьет большую ложку этой гадости и, загрызая яблоком («Железо так полезно для малыша!»), пойдет зубрить дальше. А потом придет Костя, и они будут лизаться по углам, периодически смущаясь того, что Лиля может их услышать. А ей будет хотеться кричать: «Посмотрите на меня! Я же живая! Я же не хочу вам всем мешать. Я хочу жить вместе с вами!»
Она жевала жирный чебурек, запивая его жутко сладкой бурдой с названием «кофе с молоком» из нечистого стакана. И не хотела уходить из этой забегаловки, где за ее спиной мужики, залпом заглотив мерзкий кофе, уже приступили к потреблению того, ради чего и были нужны стаканы и чебуреки. Слезы капали в стакан, а Лиля мучилась мыслью — почему она не могла родиться вместо Ирочки? Вместо нее стать любимицей семьи, вместо нее встретить Костю, вместо нее носить сейчас Костиного ребенка и видеть, каким по-щенячьи счастливым становится муж, глядя на все округляющийся животик... Лиля не знала, любит ли Костю, любит или ненавидит сестру, но знала, что в этом мире ее место прочно занято Ирочкой.
У подъезда стояла «скорая». Поднимаясь на лифте, Лиля услышала голоса.
— Осторожнее! Разворачивайте!
— Да что уж теперь. Теперь и вперед ногами можно. Бедолага. И родить-то не успела.
Двери их квартиры были распахнуты, в комнатах какие-то люди. Мама с черным лицом безумными глазами смотрела куда-то в одну точку и выла, соседка Рита пыталась влить ей в рот валерьянку, мать отмахнулась и закричала в голос. Вышедший из своей комнаты Костя посмотрел сквозь нее и, как-то по-дурацки хихикнув, сказал:
— Ирочка умерла. Полтора часа назад. И ребенок вместе с ней умер.
«Умер», — еще раз повторил Костя с еще более идиотским смешком. И вдруг осел на пол, затрясся, закричал, зарыдал хуже мамы. Теперь уже Лиля притянула его к себе, пытаясь хоть как-то усадить на диван, удержать его руки, которыми он хватал свои волосы, пытаясь выдрать их из головы. И Лиля, борясь с сильным взрослым мужиком, думала, что это она убила сестру — не принесла вовремя лекарство.
Лекарство, как выяснилось потом, было ни при чем. У Ирочки началась рвота, и, потеряв сознание, она захлебнулась рвотными массами. А дома никого не было. Вернувшийся через полтора часа Костик нашел ее умершей. Но Лиля все же знала, что убила сестру именно она. Если бы Лиля не слонялась без дела по улицам, не жалела свою несчастную жизнь, давясь вонючим кофе в жалкой забегаловке, если бы сразу после уроков пришла домой, она успела бы вызвать «скорую» и не дала бы сестре захлебнуться.
Она могла спасти Иру.
Она обязана была спасти Иру.
Она этого не сделала.
На кладбище все кричали в голос. Не плакали только посеревший отец и Лиля. Ей хотелось кричать, биться головой, падать на землю и снова в голос кричать. Но она не могла. Словно крик застрял где-то в горле. Ей казалось, что все смотрят на нее и думают, что она бесчувственная, бессердечная. Что все знают ее страшную тайну — это она убила сестру. Знают, что в миг, когда дома Ирочка захлебывалась рвотой, она, стоя в забегаловке, хотела, чтобы сестры не было на этом свете. Теперь сестры нет. И ничего нет. И она, Лиля, не может понять, чего в ней было больше — любви или ненависти к сестре. И что в ней теперь осталось?
Дальше она могла любить, только ненавидя.
На поминках Костик, в которого влили немало водки, вдруг притянул ее к себе и поцеловал в лоб. Как собаку. И посмотрел. Но она знала, что он видит сейчас не ее, а то немногое общее, что было у них с Ирочкой, — одинаковые дуги бровей и маленькие родинки справа от переносицы. И что он, как и все, думает — почему умерла не она, никем не любимая, никому не нужная Лиля, а Ирочка.
Костя уехал к своим родителям в тот же вечер. Вожделенная детская опустела, только связанные пинетки и чепчики аккуратненькими стопочками выглядывали из приоткрывшейся дверцы шкафа. Никто не мешал Лиле вернуться в свою комнату, но она не могла. Как не могла и ходить в туалет. Старалась как можно меньше пить и, сколько могла, терпела, чтобы лишний раз не заходить туда, где упала Ирочка.
В ней поселился страх. Такой сильный, что она не чувствовала собственных рук и ног. Пальцы леденели, и никакие перчатки, никакие носки не спасали, ее руки и ноги оставались холодными. Страх заполнил все ее существо. Она не могла спать. Чуть задремав, тут же просыпалась от дрожи. Выбиралась из-под пухового одеяла, шла в опустевшую детскую. Там, забившись в угол на Ирочкином диванчике, мысленно просила сестру простить ее. Пожалеть ее. Согреть ее. Иногда она там и засыпала.
Однажды, уже весной, ее, забившуюся в угол Ирочкиного дивана, застал отец. Лиля испугалась, что он сейчас вслух скажет, что это она во всем виновата, но отец сел рядом и вдруг притянул ее к себе, прижал, обнял, как не делал даже в ее детстве.
— Поплачь, девочка. Поплачь. Нельзя в себе все держать.
Лиля хотела сказать, что это она во всем виновата, что это она убила сестру и родители теперь имеют полное право ее ненавидеть. Но слова сбились где-то в горле, а неожиданная ласка отца вдруг прорвала все заграждения. Она зарыдала, как не рыдала никогда в жизни. Обрывки слов с трудом прорывались сквозь рыдания. «Я не домой... не было тренировки... не дала бы упасть... хотела... вы больше любите...»
Она рыдала, стараясь успеть выкричаться до того, как отец оборвет ее какой-нибудь сухой фразой. И сквозь упоение рыданием вдруг почувствовала теплоту отца. Он целовал ее, гладил по голове, прижимал к себе, называл «моей бедной девочкой», говорил, что виноват перед ней. И плакал сам.
И теперь уже она жалела плачущего отца, гладила его по голове, вытирала слезы. И вдруг со злым торжеством подумала, что все-таки добилась своего. Она стала любимой дочерью. Страшной ценой, сама лишившись многого, но стала. Значит, заветные желания имеют обыкновение исполняться. Вопрос только в цене. Готова ли ты платить любую цену? Любую.
Родители переклеили обои в бывшей детской, поменяли мебель, чтобы в новой Лилиной комнате уже ничто не пугало девочку. И завели сберкнижку на ее имя, куда переложили все, что осталось от тетушкиной страховки после Ирочкиной свадьбы.
В наследство Лиле остался и медицинский институт, где уже работал Костик. Нельзя сказать, чтобы она любила медицину, просто все шло, как шло, а разобравшись, что великого хирурга из нее не выйдет, Лиля решила сосредоточиться на спортивной медицине — все ближе.
С Уимблдоном не вышло — слишком поздно начала. Но теннис манил. Собирая вещи после тренировки, она все чаще обращала внимание на тех солидных мужчин, которые сменяют их на корте. Кого-то — известного политического обозревателя, режиссера, нескольких артистов — она видела по телевизору, а из того, как, прогнувшись, эти знаменитости общались с некоторыми из партнеров, поняла, что власть и слава не всегда являются в одном лице. И те, на кого молится вся страна, сами молятся на кого-то, стране неизвестного, и, как мальчишки, бегают за мячами, улетающими от беспомощных ударов за площадку.
В один из дней тренер попросил ее задержаться, покидать мячи одному из таких важных гостей.
— Легонечко, — сказал он, почтительно улыбаясь молодцеватому мужчине в настоящем адидасовском костюме и кроссовках. Подобной экипировки не было даже у мастеров. — Не загоняй Виктора Андреевича.
Виктор Андреевич на корте не блистал, но каверзы ее воспринимал спокойно.
— Не достал, — констатировал он.
Окончив игру, пожал Лиле руку, сказал, что с ней приятно играть, и ушел в душ. Через день он появился снова, и тренер снова попросил ее помочь. На следующей неделе все повторилось. Остановив Лилю возле раздевалки, тренер таинственным шепотом сказал, что столь важный Виктор Андреевич интересовался ею.
— Очень большой человек! Все может.
На этот раз, благодаря Лилю за игру, Виктор Андреевич чуть дольше обычного задержал ее руку в своей: «Ничего не ел целый день, — сказал он, легко улыбаясь, — не составите компанию?» И как-то слишком поспешно добавил: «Это же только ужин. Соглашайтесь!»
«Заранее намекает, что ничего лишнего не будет, — подумала Лиля, — зачем же тогда звать?» Но согласилась. Взбудораженное тщеславие жаждало машины с персональным водителем, отдельного зала в дорогом ресторане и лебезящего метрдотеля — аксессуаров жизни иной.
Открывая перед ней дверцу, водитель посмотрел весьма определенным взглядом — понимаем, мол, шефа на молоденьких потянуло, хотя мог бы и поэффектнее найти, чем эта кургузая теннисистка. Взгляд метрдотеля и официантов не отличался от водительского. Эти вышколенно не обращали ни на что внимания, но в этом нарочитом «необращении» и крылась суть — все мы про вас знаем.
«Они считают меня его любовницей! — с ужасом подумала Лиля, но ужас тут же сменился восторгом. — И пусть считают! Если так будут стелиться, то какая разница, что эти плебеи думают. Пусть стелются!»
Но в их отношениях не было и намека на роман. Виктор Андреевич опытным глазом вычислил подходящую кандидатуру, а информация о Лилином отце лишь укрепила его в правильности выбранной кандидатуры — медицинский, плюс спорт, плюс семья сотрудника органов, все как по заказу.
Виктор Андреевич предложил сотрудничество. Не сразу, конечно, Лиле еще надо будет окончить институт, но практиковаться в одном из заведений Четвертого главного управления она могла бы уже сейчас.
— Вы хотите, чтобы я работала в больнице?
— В больнице, — легкая усмешка была выдохнута в нос, Виктор Андреевич отправил в рот последний кусок шашлыка из осетрины и едва заметным знаком подозвал стоящего на изготовке официанта. — Еще бутылочку боржоми, только не очень холодную. Больница — это где-нибудь в Капотне или в Черемушках, а в «четверке» это не больницы — это рай на земле.
Проверенная девушка в роли инструктора по лечебной физкультуре его вполне бы устроила. Физкультура, даже лечебная, это уже не болезнь, а выздоровление, и доступ к высокопоставленному телу у инструкторши не меньший, чем у медсестры, — там поддержит, здесь мышцу помассирует, глядишь, все эти высокопоставленные пациенты перед ней загарцуют, а попутно и языки у них развяжутся. Главное, чтобы наивная с виду девушка знала, что спрашивать и куда передавать информацию. Правда, придется еще кое в чем с ней поработать, а то ее нетронутость на лбу написана, но это дело времени...
Через несколько месяцев после знакомства, когда Лиля оформлялась на практику в поликлинику на Сивцевом Вражке, по ходу одной из встреч, которые все чаще случались на служебных квартирах, Виктор Андреевич уложил ее в постель. Без эмоций, столь же расчетливо и спокойно, как играл в теннис. Только в сексе он был более техничен. Накануне Лиля долго просчитывала в уме, идти или не идти на близость со своим неформальным начальником, и решила, что плюсов в близости больше, чем минусов. Потенциальная Мата Хари жаждала вырваться на оперативный простор.
Бесстрастно поцеловав ее на прощание, Виктор сказал, что она может остаться здесь на ночь, а его ждет машина. Наспех застирав испачканную простыню — ей показалось стыдным оставлять собственную кровь на обозрение чужим людям, которые окажутся здесь завтра, — Лиля присела у окна, из которого была видна Старая площадь. Пустота внутри — ни счастья, ни разочарования, вообще никаких ощущений. Только саднит там, внизу. Когда Виктор вошел в нее, она даже не сразу поняла, что весь его орган поместился где-то у нее внутри. Где?
Ничего похожего на тот упоительный, всасывающий ритм, на горячее влажное ощущение, что испытывала тогда у окна посольского дома. «Наверное, в первый раз так со всеми», — подумала Лиля и захотела поскорее уйти отсюда, чтобы не волновать родителей понапрасну, но метро уже не работало, а денег на такси не было — в кошельке только два рубля. За два рубля ночью из центра до Вернадского не повезут.
Проснулась оттого, что в кровати было мокро. Потрогав пальцами комбинацию, в которой за неимением ночной рубашки легла спать, и простыню, поняла, что они намокли, но не поняла — кто мог вылить ей в кровать столько воды? Дотянувшись до лампы и включив свет, замерла. Все вокруг было красным. Кровотечение, естественное при первом разе, почему-то не прекратилось.
Туалетная бумага закончилась через несколько минут. Ваты не было. Она собралась поехать домой, а уже дома взять деньги и заплатить водителю, но поняла, что не доедет. «Если он любит меня, это все сейчас пройдет», — ни с того ни с сего загадала Лиля. Но кровотечение нарастало. Теперь из нее уже вываливались огромные тугие сгустки крови, которые, не будь она уверена, что сегодня был первый раз, могла бы принять за выкидыш. Вспомнив так нелепо погибшую Ирочку, Лиля дрожащими руками набрала «02». «Не убьют же меня в обычной больнице!»
«Скорая» приехала через тридцать пять минут.
— Женщина, двадцать один год, маточное кровотечение, — монотонно диктовала по телефону врач, запрашивая, в какой из больниц есть место.
До сего дня женщиной ее никто не называл.
В больнице врач, только-только закончивший оперировать женщину с разорвавшейся от внематочной беременности трубой, устало осматривал вздрагивающую от каждого прикосновения Лилю.
— Неужели так больно? А когда с мужиком играла, было не больно?!
Смазав обнаруженную трещину крепким раствором марганцовки, уставший доктор сказал, что она может вставать и идти в палату, — сестра принесет ей пеленки, но кровотечение должно утихнуть. И уже подойдя к рукомойнику, вдруг обернулся.
— Не пугайся. Так со многими бывает в первый раз. Заживет, и забудешь. Только кобеля своего умерь, пусть месячишко тебя не трогает, не то снова по «скорой» привезут.
Утром, отдав остававшиеся у нее два рубля санитарке, чтобы принесла одежду, Лиля сбежала из больницы. Она поспешно оставляла позади шестнадцатиместную палату, где женщины «на сохранении» лежат вперемешку с абортницами, где мольбы о будущем ребенке делят пространство с фантомами неродившихся детей и где стоит запах, от которого легче умереть, чем вылечиться. «Чтобы папа с мамой ничего не узнали», — так, пешком топая к метро, объясняла она себе рискованный побег. Но была и другая причина. Она могла бы позволить себе беречь здоровье, лежа в отдельной палате одной из больниц «четверки», где на завтрак блины с красной и черной икрой, лечебные ванны и массажи, как на дорогом курорте. Но не на кровати у двери, рядом с баком, полным окровавленных подкладок. Тщеславие отныне ведало даже ее здоровьем, позволяя болеть только в подобающих условиях.
Позвонивший через два дня Виктор, узнав о случившемся, набрал какой-то номер и что-то сказал о «нашей сотруднице». Через пятнадцать минут на ведомственной машине с красным крестом, совсем не напоминавшей тряскую разболтанную «скорую», на которой ее везли накануне, Лиля ехала туда, где при гарантированном каждому советскому человеку праве на бесплатное здравоохранение отдельных из равных здравоохраняют иначе. Папе сказали, что у Лили переутомление и ей необходим курс общей терапии.
Виктор заглянул однажды — без апельсинов или цветов, зато с рекомендацией. «Главврач сказал, что ему нужен квалифицированный специалист по лечебной физкультуре. Постарайся ему понравиться».
Твердо решившая, что никогда не вернется в жизнь с грязными больницами, Лиля постаралась. И день выписки стал ее первым днем работы в этом закрытом ведомственном учреждении. К тридцати у нее была отдельная квартира, и несколько — реальных и домысленных окружающими — романов с теми, кто занимал весьма значимые позиции в отечестве. И, как быстро поняла Лиля, роман домысленный порой был не менее полезен ей, чем роман случившийся.
Воспаленное тщеславие заменяло ей чувства. Возбуждение и сладостность, сопоставимая с детскими снами, приходили к ней только в мыслях. «Моя эрогенная зона в голове, — думала она, — и больше нигде». Не отвечая ни на одно прикосновение часто менявшихся мужчин, скорее имитируя, чем испытывая чувства, она никогда не приближалась к тому ощущению счастья, которое осталось в детстве. Ощущению, которое, кроме сестры, не смог ей дать никто — ни родители, ни высокопоставленные любовники, в чьих тяжелых кроватях ей было еще холоднее, чем обычно.
Много лет спустя, когда казалось, что российский этап ее жизни уже закончился, ленивый вялый психоаналитик в Нью-Йорке, на четверть швед, на треть прибалт и чуточек русский, скажет ей, что она подавила свою сексуальность, лесбийские ее проявления и потому оказалась закрытой, закомплексованной и несчастной, — идиот! Назвать ее скрытой лесбиянкой! Ее никогда не влекли женщины. Как, впрочем, и мужчины, с которыми она оказывалась в постели, ее тоже не влекли. Мужчины были нужны ей, чтобы гасить пылающее тщеславие и поддерживать ее реноме женщины при власти. Чем выше был статус очередного реального или приписанного ей любовника, тем слаще удовлетворялось ее самолюбие. Загнанный в подсознание бес тела удовлетворялся иначе... Только в мыслях, когда, доходя до высшей точки возбуждения, начинала помогать себе руками, она уносилась в счастье. Ни один из ее мужчин не мог дать ничего подобного.
Однажды, на исходе застойно-размеренного течения жизни, когда одним из ее пациентов был крупный мидовский чин, в их заведении на Грановского начался переполох.
— Диктаторша едет! — перепуганно пробормотал пробегающий по коридору главврач.
— Куда едет? Какая диктаторша? — не поняла Лиля.
— «Императрица Тихого океана». В Москве с неофициальным визитом. Уже купила цветы. Едет к нам.
— А зачем мы ей?!
— Мы ей на х.. не сдались, — главврач впервые при ней матерился, — а вот дорогой ваш Григорий Александрович очень даже сдался.
Лиля хотела еще что-то спросить, но так и замерла с раскрытым ртом. Неужели этот мужик, которого она сегодня пыталась расшевелить в зале лечебной физкультуры, покорил саму ненасытную восточную властительницу? О ней ходят легенды. Отец недавно вернулся из ее страны и рассказывал, как мадам возит из Европы и Америки покупки самолетами, как приказывает замуровать в бетон тела рабочих, которые погибли на строительстве Дворца конгрессов, — чтобы стройка не останавливалась...
Конечно! Отец же был у нее на приеме как раз вместе с этим мидовцем. И ехидно рассказывал, что мадам оставила Красина ночевать во дворце. Не просто же так оставила... Его и в больницу, поди, засунули, чтобы от мадам спрятать, а она тут как тут. Интересно, что за дамочка, которая так, не стесняясь, может ехать проведывать своего мужчину?
Увидеть «императрицу» Лиле не удалось. Наспех успев предупредить Григория Александровича, чт \ вот-вот свалится на его голову, и мысленно просчитывая, какими неизбежными провалами карьеры грозит бедняге этот визит расчувствовавшейся кошки — МИД и Старая площадь на ушах стоят, — Лиля вынуждена была закрыться в своем зале. Весь персонал разогнали по кабинетам. И только часа через два, после того как все утихло, она рискнула заглянуть в палату, где лежал столь нелепо разрекламированный любовник. Палата тонула в розах. Сотни роз стояли везде — медсестры снесли все найденные вазы и ведра, но цветам было все равно тесно.
— Возьмите цветов, Лилия Геннадьевна, — оторвался от окна Красин.
— Что, плохо вам, Григорий Александрович? — неожиданно для самой себя спросила Лиля. — Все не так?
— Все не так, Лилечка. Все не так. Как в фильме поется, вчера еще показывали... «Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает»...
— «Часто простое кажется сложным, черное белым, белое черным», — машинально продолжила Лиля.
— Белое черным. То-то и оно...
На очередной встрече Виктор рассказал, что с Грановского мадам отправилась в Большой театр, где ради нее на сорок минут задержали «Лебединое озеро».
— Платье — восемьсот крупных алмазов плюс бриллиантовые туфельки. Увертюра только началась, а у нее по лицу слезы размером с эти бриллианты текут. Из ложи почти выбежала. Половина зала с мест повскакивали, бегом в фойе, ее платье поближе рассмотреть. Сорвали, в общем, спектакль.
Виктор сказал, что мадам программу визита свернула и улетела в тот же вечер, что о случившемся доложили «вплоть до самого верха» (хотя в круговерти с очередными похоронами генсека Лиля уже плохо понимала, где он, «самый верх») и что Красина, с трудом замяв скандал, уволили из МИДа.
Так и не увиденная ею всевластная диктаторша в платье с восемьюстами алмазами и в бриллиантовых туфлях (только что купленный в мамином магазине собственный бриллиантовый гарнитур сразу померк), способная позволить себе, не заботясь о последствиях, прилетать к любовнику на другой конец света, будоражила воображение. Приехав к родителям на Вернадского, Лиля выспрашивала у отца подробности о гранд-даме. И лишний раз убеждалась в верности собственной теории — женщины правят миром. Только в отличие от таинственной визитерши женщины эти не всегда на виду.
При старческом маразме еще не начавшего меняться руководства страны было ясно, что составить брак с кем-либо из властей предержащих — затея пустая. Но шепотки о некой медсестре, прибравшей к рукам позапрошлого генсека, как сквозняки гуляли в коридорах «четверки» и заставляли Лилю томиться жаждой близости к трону. Войдя в круг избранных с черного хода и заняв пока одну из низших ступенек, она мечтала о другом. О собственной роли в истории. О роли, которая обычно не видна современникам, но которая много позже пьянит головы потомков.
Она сказала себе, что должна стать женщиной, вокруг которой будет твориться История.
Перемены, последовавшие с приходом к власти Горбачева, пришлись как нельзя кстати. И окончательно уверили Лилю в собственной избранности. «Если эпохи меняются именно тогда, когда мне это нужно, это что-нибудь да значит!»
На волне отрицания существовавшего строя стремительный путь к вершинам власти начали сразу несколько партийных номенклатурщиков, которых она обхаживала в ведомственном заведении на улице Грановского и на крымских дачах. Лиля поняла — час пробил. Главное, не ошибиться в ставке.
И она не ошиблась. Виктор не позволил ошибиться. Как Пигмалион, вылепивший свою службистскую Галатею, он должен был теперь использовать Лилю как свой главный козырь. Ему было нужно стопроцентное попадание.
Их общее ведомство не могло не заниматься прогнозами развития ситуации в стране. По одному из вариантов влюбленный в Лилю бунтующий ныне партийный чин вполне мог оказаться на недоступной даже ее воображению высоте. А мог и не оказаться. Надо было рисковать — либо панна, либо пропала. И она рискнула.
Занятия лечебной физкультурой, теннисом и плаванием в сочетании с саунами и массажами новоявленному оппозиционеру были резко увеличены, чему способствовала недавняя его травма. А молодая (по сравнению с ним) врач-тренер, умеющая вовремя подарить идею, выдать неожиданно полезную информацию, организовать закрытую встречу, стала настолько незаменимой, что набирающий силу оппозиционер начал даже подумывать, не развестись ли со своей ненужной женой и не жениться ли вновь.
От развода отговорили те, кто в скором будущем составит стройные ряды политических пиарщиков. Электорат неоднороден, большинство голосующих — женщины средних лет, не стоит давать им повод думать, что с ними вы можете обойтись так же, как с законной супругой. Так Лиля стала серой кардинальшей. Законная супруга, бочком протискиваясь в комнату, где за полночь засиживался ее муж в обществе молодой тренерши, получала в свой адрес лишь поток матерной брани — выразиться по-русски муж всегда умел.
Сбивающиеся в стаю сподвижники лебезили, выстилались перед «пассией Самого», и это «выстилание» принимало неприличные размеры. Лиля достигла пика влияния: роль первой, если не явно, то тайно первой женщины этого стремительно теряющего масштабы и названия государства была закреплена за ней.
Въезжая в дни съездов и инаугураций в Кремль, осторожно, чтобы не свезти каблуки, ступая по брусчатке Ивановской и Соборной площадей, Лиля чувствовала себя королевой. Ее ничуть не удручало, что глазеющая на кремлевские достопримечательности толпа не столбенеет при ее появлении. Тайная власть была слаще, чем власть явная. Она знала, что только особо посвященные показывают ее друг другу, за спиной обсуждают вкус Самого и пытаются определить, насколько сильна та ночная кукушка, которая дневную перекукует.
Ближайший сподвижник Самого, которого Лиля знала еще как сотрудника главного управления охраны, как-то пообещал ей царский портрет. И, усадив в Грановитой палате, притащил туда девочку-фотографа. Лиля поморщилась — более опытных мастеров, что ли, нет, — но сподвижник, которого все звали «дядей Женей», осадил.
— Ты на внешний вид не гляди. Во-первых, тезка моя совсем не школьница, у самой сын уже в школу ходит. Во-вторых, сфотографирует так, что Мусаэлянам с Лизуновыми и не снилось.
Пока маленькая фотографша примерялась к сложному свету Грановитой палаты, меняла объективы и насадки, готовила кресло, в которое требовалось усадить нежданно свалившуюся на ее голову неизвестную модель, Лиля откровенно разглядывала ее. Разглядывать, собственно, было нечего. Потертые джинсы, жилетка с кучей набитых чем попало карманов, за которой никакого женского естества не разглядишь, не знающие ухода коротко стриженные волосы — мальчик, да и только. Но что-то в этой странной фигуре задевало. Лиля почему-то вспомнила Иру. Сестра была такой же по-детски хрупкой, с такими же глазами — вроде бы она и здесь, с тобой, и в то же время где-то бесконечно далеко, где кроется тайна, которую никогда тебе не постичь. Проживи Ирочка еще, вдруг и она стала бы такой же — резкой, чуть погасшей? Лиля никак не могла привыкнуть к тому, что Ирочка была в ее жизни всего пятнадцать лет, а без нее прошло уже двадцать. И теперь она сама намного старше сестры.
Так невольно мысли о сестре слились в подсознании с видом этой маленькой фотографши. И долго еще потом, замечая по ходу съездов и прочих пафосных мероприятий эту обвешанную фотокамерами и нагруженную тяжеленными кофрами фигуру, Лиля вновь начинала думать о сестре и о неродившейся племяннице, которая теперь была бы уже невестой.
Все закончилось в одночасье. Виктор стал начальником аналитического отдела крупной банковской структуры и вместе с новым, выпестованным им же шефом б \ льшую часть времени проводил за границей. Сам по-прежнему наивно радовался каждой встрече с Лилей, но встречи становились все менее продуктивными. Дальше поглаживания дело не шло. Упиваясь историческими аналогиями с Жозефиной, Матой Хари, Лиля не успела дочитать книги своих предшественниц до конца и задуматься над тем, что происходит с всевластными любовницами, когда покоренный ими герой теряет мужскую силу. И находятся иные, дождавшиеся своего часа дневные кукушки, которые любовниц попросту оттесняют.
Однажды, когда она уже больше двух месяцев не видела Самого (он лечился, и лечили его теперь другие специалисты), дядя Женя позвонил ей и открытым текстом сказал, что ей лучше улететь из страны. Как можно скорее.
— Новый фаворит понес Самому гэбэшные архивы — расшифровки прослушек и прочее. Записи из твоего кабинетика лечебной физкультуры занимают там немало страниц. Торопись...
Виктор встретил ее в аэропорту во Франкфурте. Сказал, что это конец. «В гранках новой книги Самого ему уже вписали фразу о злоупотреблении его доверием и о том, что милая докторша оказалась агентом спецслужб».
— Не горюй! Мы неплохо поработали. На этом багаже можно не одну жизнь прожить и не одну игру сыграть.
И они стали играть, сводя и разводя банкиров и политиков, тасуя партии и состояния, как карты в исторической колоде рубежа веков. Но не хватало главной игры, на много сотен миллионов, чтобы, красиво поставив точку, можно было удалиться на относительный покой. И Лиля вспомнила...
