(Ленка. Сейчас). (Ленка. Сейчас)
(Ленка. Сейчас)
«Любить… Любить. Любить! Убить! Убить! Убить. Растоптать. И слышать хруст… хруст… хруст… И знать что ее больше нет… нет… нет…
И глянуть в зеркало. И в этой возбужденной, разгоряченной неравной битвой, испачкавшейся чужой кровью и своей ненавистью безжалостной красивой – не девчонке, а женщине, узнать себя…
И только после этого остывать, остывать… остывать… теряя свое второе белокурое «я», ту часть себя, что пришла мне на помощь из небытия.
И медленно, осторожно входить обратно в свое тело, под шум летнего ливня задремавшее на узкой кровати, торопясь доспросить непонятое.
– Я убила ее?
Тишина.
Мое белокурое «я» растворяется в воздухе. Тает… тает… тает.
– Я убила ее…
– Ты убила ее в себе.
– В себе?
Тишина.
– Разве она была во мне?
Тишина.
– Разве та, которую я ненавижу, могла быть во мне?!
– Все в нас! И ничего вне.
Все в нас…
Все в нас, и нет зла страшнее, чем зло, заложенное внутри.
– Я убила ее?
– Ты убила ее зло, растворенное в тебе. Ту посеянную ею ненависть и злость, которая мешала тебе дышать.
– А она?!
Тишина.
– Где она?! Та, другая, телесная, живая, спящая в одной кровати с ним, где она? Где она?! Не уходи! Не уходи, не исчезай, пока не ответишь… Ты слышишь меня? Где онаааааа?!
– Ее нет. И не было никогда. Все лишь ты. Лишь в тебе, вс… .все… все…
…Встала с кровати. За окном светом, отраженным в окне дома напротив, гаснет закат.
Спала – не спала.
Взглянула в зеркало. Я – не я? Поняла, что я.
И поняла, что была Там. И вернулась. Не знала пока, зачем. Но знала – я была Там. И убила ее Там.
Там я убила ее. Убила ее. В себе? В ней? Вот уж точно, предмет для анализа несостоявшейся психологине, отчисленной с факультета. Отчего мне не дали доучиться и понять хотя бы то, что происходит со мной…»
– О, боже! Бедная бабушка!
Дочитав, Лена отерла со лба выступивший пот. И не могла понять, что ей делать теперь. Верить в переселение душ? Иначе как объяснить случившееся?
Как объяснить, что каждый ее тайный помысел, каждый шаг, каждый сон и то, что приходит на неосязаемой грани сна и яви в обреченной пытке измученного чужим психоанализом сознания, все это семьдесят лет назад уже однажды случилось. Случилось с ее бабушкой, которую не то что она, а и отец ее почти не помнил.
Бабушку Ирину отправили в лагерь в тридцать четвертом. И никогда не бывший бабушкиным мужем дедушка Николай Николаевич только и успел что забрать к себе ее приемного сына с узкими глазками и пролетарским именем Вилен и ее родного трехлетнего сына – своего сына, моего папу. Забрать детей и потерять ее. И прожить всю свою недолгую жизнь с той, которую бабушка убивала в себе. И в тридцать седьмом вслед за бабушкой уйти туда, откуда почти никто не возвращался. И оставить детей той, которую на каком-то неземном уровне подсознания уничтожила бабушка.
За что бабушка так ненавидела Лялю, пойди пойми теперь. Наверное, лишь за то, что когда бабушка встретила дедушку, место рядом с ним было занято. Там была Ляля.
Лялю помнила даже Ленка. Суховатую манерную старушку, с хорошо подкрашенными глазами и свежим маникюром на пожелтевших ногтях.
В ее честь Ленку и назвали Еленой. Полное имя Ляли было Елена Андреевна, но иначе как Ляля ее до самой смерти и не звал никто. И Лене трудно было представить, что бабушка Ляля могла вызывать такие безумные чувства в ее родной бабушке Ирине. Еще труднее было представить, что учившая ее приличным манерам и немецкому языку бабушка Ляля могла кого-то убить, отравить. Но все, кто знал Лялю в ее молодые годы, говорили, что в какой-то странный миг, то ли в 1929-м, то ли в 1930 году, с ней что-то произошло. Из манерной властной женщины она вдруг превратилась в едва ли не полную свою противоположность.
После того как дедушки не стало – профессор-искусствовед получил «десять лет без права переписки» - и еще раньше не стало бабушки Ирины, Ляля одна вырастила и Ленкиного дядю Вилена, и ее отца, тоже Николая. Вырастила приемного и родного сына женщины, которая ненавидела ее больше всего.
Кто теперь может ответить, где болезненный вымысел измученного подсознания юной бабушки, а где иная, недоступная обыденному миру реальность, только через которую порой можно вернуться в нормальный обыденный мир. Убили ли бабушка и пришедшая ей на помощь душа отравленной Лялей дедушкиной белокурой любовницы Лялю? Или они убили Лялину злую суть, тем самым открыв в ее красивом теле простор для сути иной – светлой и доброй, способной заменить мать двум мальчишкам, которые вскоре должны были остаться сиротами?
Ленка сидела за дедушкиным столом в его комнате, в той самой комнате, тени на потолке которой пытали стоявшую во дворе бабушку Ирину.
В эту квартиру в ветхом разрушающемся доме в Крапивенском переулке она с Иннулькой и Антошкой переехала после того, как прошлым летом ушла от Вадима. Отец отдал ей ключи, а вместе с ними и несколько плотных, исписанных стремительным почерком тетрадок бабушкиного дневника. Но время дочитать дневник нашлось только сейчас.
И теперь она сидела над бабушкиным дневником и мучилась над неразрешимыми загадками. Почему все, что написала бабушка, так похоже на то, что недавно, во время своей «второй любви» с Андреем, не сумев одолеть Жанну, писала она сама? И неужели и в ее тонкой, кроткой, удивительно кроткой и красивой, акварельно красивой бабушке Ирине, какой она выглядит на сделанных Ильзой Михайловной фото, могло быть столько отчаянной бездны и столько неистовой ярости?! Или истинная любовь без ярости невозможна?
И что сделала бы бабушка, если бы в миг, когда писала эти строки, кто-то ей сказал, что она скоро умрет, а матерью ее сыну станет та, которую она считает воплощение зла?
А что бы сказала она, Ленка, если бы, не приведи Господь, кто-то сказал ей теперь, что ей суждено исчезнуть, уйти, а Антошку, ее сына, их с Андреем сына, судьба отдаст в руки Жанны, которую Ленка теперь ненавидит так же, как бабушка Ирина ненавидела Лялю? И знает, что ненависть деструктивна, и всех своих клиентов может научить, как с поселившейся в них ненавистью бороться, только перед собственной ненавистью она все же бессильна…
Жанна так и не вычислила, кто же родил сына от Андрея. Она думала, что Маринка, использовав служебное положение, ввела себе оставшийся от нескольких попыток экстракорпорального оплодотворения Жанны донорский материал ее мужа. Она и Маринкиного сына Игорька воровала для того, чтобы взять у него кровь и провести анализ.
Провела, убедилась, что Игорек никакого отношения к Андрею не имеет. Тогда заподозрила, что Маринка приберегла сперму известного актера для богатеньких клиенток. Первой среди «богатеньких» рожать выпало Женьке. Многое показалось Жанне подозрительным – женщина в сорок лет рожает без мужа, и она стала всячески Женю изводить. Шантажировала, анонимными телефонными угрозами старалась довести Женьку до срыва, чтобы та не родила.
Но Женя родила. И вскоре после ее родов, увидев в палате у Женьки журнал с фотографией Андрея Ларионова в трехлетнем возрасте, Ленка вздрогнула.
Со старой черно-белой фотографии на нее смотрел ее… Антошка. Ее сын… Их сын?
И Маринка, вбежав в Женькину палату и заметив журнал, от неожиданности почти проговорилась. «Ой, твоего сынулю в журналах публиковать стали? А почему снимок черно-белый?» – воскликнула она, обращаясь к Лене. Но, увидев рядом фотографии Андрея, смолкла. Поняла, что выдала себя.
Наспех попрощавшись с ничего не понявшей Женей, Лена тогда прошла в другой конец опустевшего к вечеру гинекологического центра в Маринкин кабинет, закрыла за собой дверь на ключ. Села.
– Рассказывай!
– Что рассказывать? – Маринка говорила не испуганно, но как-то смущенно.– Я же хотела, как лучше. Будешь в суд на меня подавать, чтобы меня за использование служебного положения да за нарушение норм врачебной этики отстранили от работы? Подавай! Но я хотела, как лучше!
Маринка полезла в потайной ящик стола, из-за груды надаренных клиентками конфет достала бутылочку такого же подарочного виски, налила две медицинские мензурки, чокнулась со стоящей на столе второй мензуркой, которую Лена и не думала поднять, выпила. Налила еще.
– Я ведь понятия не имела, что ты этого Ларионова любишь, пока ты сама не проговорилась, когда я Максима забыть пыталась, и мы у тебя на кухне виски с горя пили. И все как-то совпало. Вскоре чета Ларионовых ездить к нам стала. Жанна забеременеть пыталась, да только все наши супертехнологии не срабатывали. Видно, не судьба!
Марина развела руками.
– Если ребенку на свет явиться не суждено, то и медицинские технологии бессильны, оплодотворяй не оплодотворяй - не приживется! Уж я-то это точно знаю! Иной раз и у пациентки все в норме, и у мужа ее данные, как у быка-производителя, а не случается беременность, и хоть ты тут тресни! И наши медицинские чудеса бессильны, хотя по всем показателям должны бы срабатывать наверняка. А бывает, смотришь на другую пациентку и глазам своим не веришь, понять не можешь, откуда ребенок в ней взялся. По всем медицинским данным не могла она забеременеть, не могла, и все тут! А сидит, круглеет на глазах. Я поначалу изумлялась, а потом изумляться зареклась. Раз и навсегда все необъяснимое себе так объяснила – судьба. Значит, одному ребенку родиться суждено, а другому не суждено. А если «не судьба», то, сколько ни колдуй я, сколько экстракорпоральных оплодотворений ни проводи, ничего не получится…
Маринка ждала, что скажет подруга. Но Лена молчала, и Марине не оставалось ничего, кроме как оправдываться дальше.
– Так и у Жанны ни один зародыш не прижился. А у тебя с первого раза. Значит, так Богу было угодно, чтобы сына от этого Андрея родила не Жанна, а ты. Когда ты после своей Японии ко мне приехала и сказала, что родить хочешь, но так, чтобы Вадим о своем бесплодии не узнал, я ж тебе предложила донора самой выбрать. Ты отказалась. Сказала, «на кого Бог пошлет». Вот Бог и послал…
– Мнишь себя Господом Богом? – глухо отозвалась Лена.
– Исключительно орудием в его руках. Я Божий промысел осуществить помогла. Донорского материала такого известного человека в базе спермы, конечно же, не было. Его материал отдельно хранился. Ну, нарушила я все, что можно было нарушить, как будто бес меня попутал… Или Бог направил. Подумала тогда, пусть Ленка не неизвестно от кого родит, а от любимого мужчины. Я ж и предположить не могла, что младший Антошка так на генетического отца окажется похож… Как журнал сегодня увидела, вздрогнула – одно лицо…
– Ты вздрогнула, – эхом повторила Лена. – А обо мне ты подумала? Об Антошке? Об Андрее? Я хоть сама виновата, рожать невесть от кого решилась. Но Андрей согласия на рождение своего сына не давал. И что теперь делать?!
Марина выпила еще стопку. Ленкина мензурка так и осталась стоять нетронутая рядом с подарочной коробкой конфет.
– А ничего не делать, – отозвалась Марина. – Молчать. И жить. Жизнь, она нас умнее. Вадика своего ты все равно бросила, даже не зная, от кого твой Антошка рожден. Значит, судьба все решает за нас… – легкомысленно произнесла Маринка, возомнившая себя орудием в руках этой судьбы. Эдакой госпожой Фортуной со шприцем или как там называется тот инструмент, которым женщине вводят донорскую сперму, в руках.
В разгар этого разговора в коридоре и послышался страшный шум, крики, команды охранников, приказывающих перекрывать выходы, блокировать каких-то похитителей.
Выскочив из кабинета, Лена с Маринкой побежали на шум. И застали странную картину. Бегущую в отчаянии Женьку, которая кричала: «Девочка! Она украла мою девочку!» - и охранников, которые неслись в сторону лаборатории.
Пока бежали, Женя бормотала, обращаясь к кому-то, очевидно известному ей: «Отдай мою девочку, Лиля! Отдай! Тебе банковский счет нужен, забери, только девочку мою отдай!» Ворвавшись в кабинет, она выхватила дочку из рук не похожей на медсестру женщины в медицинском халате. Женщине не оставалось ничего, как повернуться.
И она повернулась.
– Это не Лиля! – ухнула Женька, прижимая девочку к себе. – Это…
Но Лена прежде Женьки поняла, кто это. И почему эта женщина охотилась за Жениной дочкой.
Это была Жанна. Законная жена Андрея, так и не сумевшая родить от него ребенка и теперь сходившая с ума от мысли, что она не может привязать к себе мужа навсегда.
Пробравшись с помощью подкупленной медсестры в клинику, Жанна выкрала Женину дочку все с той же целью – убедиться, не Андрея ли этот ребенок. Грозит ли ее браку опасность или нет… Как будто ребенок сам по себе может спасти или разрушить хоть чей-то брак.
Но неужели права ее бабушка? И зло, заключенное в наших самых страшных соперниках, в итоге оказывается злом, растворенным в нас? Неужели все, что есть в этой женщине, мечтающей лишь об одном – веревками, цепями, канатами привязать к себе мужа, – неужели все это есть отражение того зла, которое заключено где-то в ней, в Лене?
Она вспомнила о бабушкином дневнике, лишь вернувшись домой после того двойного потрясения в клинике. Уложив Антошку и почти со скандалом отправив спать до полуночи смотревшую по телевизору «Фабрику звезд» Иннульку, всю ночь Лена, скрючившись, сидела в узком кресле, читая, нет - улетая в бездны бабушкиного подсознания и в собственные бездны. И не могла понять, может ли быть так, чтобы бабушка и никогда не знавшая ее внучка с разницей в семьдесят лет проживали, проигрывали, пропускали сквозь себя одно и то же – любовь, и равнодушие, и предательство любимых. И бесконечную ненависть к сопернице. И конечное понимание того, что зло не в сопернице, а в ней самой. В ней, измучившейся, исстрадавшейся, истерзавшейся – счастливой.
Только она, Ленка, в своем дневнике, в выплеске своего подсознания представила измучившую ее Жанну волчицей, в глотку которой она вгрызалась своими зубами, и кровью которой, сама не желая того, напилась. А бабушка Ирина убивала зло Ляли, зло своей ревности и своей любви, старенькими дореволюционными коньками, на которых когда-то в начале двадцатых годов каталась на Чистых прудах…
И Лена вдруг поняла все, о чем писала бабушка на последних страницах своего резко оборвавшегося дневника. Хотела бы она, Лена, чтобы всей ее нынешней боли, всех ее терзаний не было, но тогда не было бы и того, что вместе с болью и терзаниями в нее вошло? Хотела бы она, чтобы жизнь ее была той, какой она была до второй встречи с Андреем – ни боли, ни любви. Тихая, чуть затхловатая заводь безлюбья?
Ни за что!
Ни за что! Даже теперь, когда она знает, что любить, по-настоящему сильно-сильно любить, это так больно.
А счастье… В чем оно – счастье? К бывшему министру Волкову счастье едва не явилось в виде выторгованной у нее старой камее, которую бабушка Ирина оставила дедушке, дедушкина жена Ляля отдала его сыну, Ленкиному отцу, Николаю Николаевичу-младшему, а отец подарил на свадьбу самой Лене.
Женя говорит, что Волков при помощи ее камеи хотел себе отпущение бизнес-грехов периода первоначального накопления капитала купить. Думал прикупить на аукционе где-то в Лондоне парную камею и вместе поднести их в дар государству. «Но соскочил бы, гад! – прокомментировала Женька. – Узнал бы, сколько две камеи в паре стоят, и на историческую родину с отпущенными или неотпущенными ею грехами наплевал бы, а камеи зажал…»
Ставшая недавно богатой, но так и не привыкшая ощущать свое богатство Женька, смеясь, предложила ставку Волчаре перебить и самим парную камею на аукционе купить.
– Что там говорил твой отец? – переспросила у Лены окончательно успокоившаяся после похищения своей дочки Женя, когда наевшаяся Маруся мирно заснула. – Не отец говорил, а дедушка твой Николай Николаевич в книжке своей писал? И что он писал? Что, согласно легендам, в надписях этих двух камей зашифрован какой-то тайный смысл? А какой? Никто не знает? А дедушка что предполагал? Борджиа? Сокровища Борджиа?! Заказавший для герцогини Гонзага парную древнеримской камею Чезарио Борджиа зашифровал не в одной, а сразу в двух камеях тайный код, скрывший тайну его сокровищ?! Ничего себе! Так, срочно в Лондон летим! Только из роддома выписываемся и сразу летим. Парную камею покупать и код Борджиа разгадывать! Лешке как раз делать нечего, так пусть Волчаре нос утрет да поиском сокровищ займется. Хоть при деле будет отставной олигарх. Мужики, они же все большие мальчишки. Хоть до министров, хоть до олигархов, хоть до кинозвезд доросли, а из мальчишества своего так и не вышли. И чем выше статус, тем больше неутоленного мальчишества в них, желания то на корабликах поплавать, то сокровища поискать…
Лена слушала и улыбалась. Хочет Женя, пусть в Лондон летит. Хочет, пусть парную камею покупает. Нужно будет, Лена и свою камею для расшифровки неизвестно кому нужного кода даст, если это поможет не выросшему из мальчишества Алексею Оленеву в исполнении его желаний. Только самой ей все эти страсти ни к чему. Ее желание исполнилось прежде, чем она успела его загадать. Она хотела ребенка от любимого человека. Оказалось, что этот ребенок у нее уже есть.
Волею Маринки и экстракорпорального оплодотворения или волею судеб у нее есть Антошка. Ларионов-младший. Мальчик со своей фамилией, но с чужим отчеством. Сын единственно любимого ею мужчины, о котором тот не узнает никогда. Или узнает – она еще не решила…
