(Изабелла. 1503 год. Феррара). (Изабелла. 1503 год. Феррара)
(Изабелла. 1503 год. Феррара)
Лошади неслись и неслись по Виа Гранде. Стартовав на окраине города, в Пиоппа, скачки минута за минутой приближались к замку Тедалдо. Еще чуть, и участников главного заезда нынешнего палио можно будет различить с балкона герцогского замка.
Но обычно неистовствовавшая по ходу забегов Изабелла в этот раз не спешила увидеть, кто лидирует — придворный наездник нынешней хозяйки Феррары Лукреции Борджиа на подаренной ей братом Чезарио чистокровной кобыле Веронике или ее верный Винченцо на великолепном двухлетнем жеребце Флорентине.
Флорентин с великими предосторожностями неделю назад был доставлен в Феррару из Мантуи. Герцог Гонзага и без любимого жеребца обойдется, лишний раз поперебирает камеи в своей сокровищнице, а герцогине Гонзага жеребец сегодня ох как нужен! Жеребец герцогине Гонзага нужен во всех смыслах, но в собственно лошадином смысле нужен особо. Флорентин сегодня для нее и не конь, а гонец за ее жизнью, за ее удачей.
Правда, мужа, расстроенного отсутствием любимого жеребца, и в герцогской сокровищнице поджидает разочарование. Герцогиня, приколов к корсажу парадного платья, увезла древнеримскую копию его излюбленной большой египетской камеи с Птолемеем и Арсиноей. И отсутствие античного сокровища вряд ли понравится Джанфранческо больше, чем исчезновение Флорентина из конюшни.
Камеи эти стали наваждением герцога. Вооружившись огромной лупой, он, как помешанный, часами может сравнивать мастерство неизвестного резчика третьего века до нашей эры, изготовившего египетский образчик, и его столь же неизвестного последователя, повторившего древний шедевр в начале второго века нашей эры.
Силуэты парных профилей на двух камеях — большой египетской и ее римской копии — почти повторяют друг друга. И теперь, когда интерес к античному искусству волной окатил всю Италию, короли и герцоги наперебой кинулись перекупать друг у друга все, что завалялось в подвалах и сокровищницах их предков, и в Мантую все чаще стали наезжать любители древних искусств.
Знатоки изводили Изабеллу спорами, кто увековечен в этих камеях: Александр Македонский и мать его Олимпиада, Цезарь и Ливия, Германик и Агриппина?
Наиболее ученые из ученых по каким-то непонятным Изабелле следам на камне и прочим приметам утверждали, что большая камея много старше Германика и Агриппины. Учивший ее когда-то в детстве старик Ринальди специально приезжал из Феррары в Мантую поглядеть на древний шедевр, а наглядевшись, уверил свою прежнюю дукессу, что так вытачивали в третьем веке до нашей эры в Египте, и, следовательно, на большой камее увековечены Птолемей II Филадельф и его сестра и жена Арсиноя.
Большая камея Изабелле не слишком интересна, в ее женском деле она бесполезна. По размеру похожая на небольшое овальное блюдо для рыбы, она не может, как прочие древние и нынешние геммы из коллекции мужа, послужить ей кольцом, подвеской или украшением для корсажа.
Большая камея может лишь удивлять древностью.
— Эпохи сменились, — растрепывая руками свои и без того жиденькие волосы, восклицал очарованный камеей старик Ринальди, — государства возвысились и пали! Казавшиеся великими правители были обожествлены и забыты. И следы их величия обратились в прах. Разрушились храмы, сровнялись с землей древние города, потускнели и рассыпались золотые императорские венки, разрушились огромные статуи, сгорели в огне тысяч войн парадные портреты и книги придворных летописцев, полные льстивых жизнеописаний. И только эти камни сохранили след тех, кто верил в собственное величие...
Через несколько сотен лет никто и не вспомнит, что на свете жила она, хозяйка крохотного герцогства Изабелла Гонзага. От нее не останется ни посвященного ей сонета — даже придворный поэт ее отца Лудовико Ариосто не сподобился посвятить ей сонет, ни великого портрета — противный Леонардо, вынужденно изобразивший почти всех любовниц Сфорциа, отчего-то так и не стал ее писать, отделался наброском на картоне. Может случиться, и самого ее имени в истории не останется. Что для истории несколько лет или десятилетий, которые она будет править маленькой Мантуей.
От нее не останется ничего.
Или, по иронии насмешливой судьбы, будущий знаток древностей, отыскав в описи античных коллекций ее мужа упоминание о египетской камее, назовет древнее творение именем владельца или владелицы — камея Гонзага. И так — не жизнью своей, а принадлежащим ее мужу древним камнем войдет в историю она, Изабелла д'Эсте, герцогиня Гонзага...
Куда это убежали ее мысли — в камейную даль? Не до камей ей сейчас. И даже не до вожделенного палио. Наездники, мелькнувшие в низине, видной с балкона герцогского замка, скрылись за поворотом реки По и теперь возникнут на дороге, ведущей к замку, не раньше чем через четверть часа. С балкона трудно рассмотреть, кто из мелькнувших лидирует — Винченцо на Флорине или наездник ненавистной Лукреции на ее Веронике.
Растолстевшая Лукреция посмотрела на Изабеллу особым взглядом. И отчего это мужчины считают, что эта девка сводит с ума?! Будь она мужиком, у нее от такой любовницы случился бы вполне понятный конфуз, главный ствол любви расти отказался бы!
Но не особенности любовных утех с новоявленной родственницей волновали сейчас Изабеллу. Ее взволновал — что скрывать! — этот въедливый взгляд Лукреции.
Проверяет? И все, изложенное в полученном ею утром письме, лишь очередная ловушка коварных Борджиа? Семейство главных лисов проверяет, кинется ли она заключать новые союзы с приехавшими на палио соседями или останется верна своей же, пролитой на головы всех Борджиа лести.
Попадись Изабелла в эту искусно устроенную ловушку, не останется ни ее, ни Феррары, ни Мантуи, ни д'Эсте, ни Гонзага. Повсюду будут одни лишь Борджиа. В игре с ними просчитаться нельзя.
А если послание действительно написано благоволящим к ней и много знающим кардиналом Корнето, и все — правда, то почему же тогда вместе с этим посланием ей принесли очередной подарок от коварного Чезарио? От волнения Изабелла даже забыла открыть змеиный дар Борджиа. И почему откровенно не любящая Изабеллу Лукреция глядит теперь столь испытующе и пристально. Не из-за ало-белого стяга, главного приза нынешнего палио, такой взгляд?!
Где гарантия, что Лукреция не участвует в новой интриге своей родни? Гарантии нет. Но нет и гарантии, что эта губошлепистая дура просто не знает еще того, что знает сама Изабелла, оттого и так глупо хохочет, не подозревая, что время ее прошло...
Гарантий нет. Ни в чем и нигде. Лишь все то же не раз спасавшее «чую» — магнетическое притяжение внутри нее, виноградная лоза, способная необъяснимым образом пригнуться к земле и указать место для будущего колодца, прорываемого не в землю, а в небо.
Лукреция, отвернувшись от балкона, плотоядно облизывает свои пухлые губы. Неужели отданный ей на заклание любимый брат Изабеллы Альфонсо целует ненавистную куртизанку в эти пухлые, кого только не лизавшие губы. Или нынешние политические брачные союзы особой чувственности не предполагают и брат от исполнения супружеского долга избавлен? Кому же в таком случае долг сей вменен? Если верить рассказам и сплетням, без подобных утех Лукреция долго не выдерживает. Кто же тогда исполняет сие, вмененное папой Александром VI ее родной Ферраре послушание?!
О порочности этой девки и ее родни ходят легенды. От холодящих кровь историй об отравлении незадачливых любовников ключом от ее спальни до распаляющих даже честных матрон пересудов о бесконечном разврате. Говорят, что женщиной ее сделал собственный отец Родриго Борджиа, а вскоре она родила дочь от своего старшего брата, которого потом из ревности к ней убил ее другой брат, Чезарио. Что одиннадцать лет назад, еще девочкой, в постели она довела до смерти скончавшегося прямо на ней престарелого папу Иннокентия, чем возвела на папский престол своего отца, именующегося теперь папой Александром VI.
Изабелла не монашка. Наука любви — ars amandi — изучена ею давно. Сама своим жаждущим телом и расчетливым умом всякому жару задать может. Но то, что по всей Италии говорят о любовных делах этой девки, вгоняет в жар даже ее.
Она не Лукреция. И Альфонсо не Чезарио. И все они, д'Эсте — не Борджиа, никто слова дурного о них не может сказать. Мыслям о кровосмесительной связи места в ее голове не было никогда. Она честная дочь, сестра и жена — вынужденные супружеские измены не в счет! Кто не изменяет нынче мужьям, разве что запертые на бергамский лад простолюдинки, да и те умудряются подобрать запасной ключик к надетому на них мужем поясу целомудрия! А уж во имя независимости собственного герцогства — так это вовсе и не измена, а долг! Долг мантуанской герцогини!
Она честна перед теперешней моралью! Но отчего же тогда все так сжимается внутри при передаваемых горячим шепотом рассказах о кровосмесительном разврате семейства Борджиа!
Изабелла слушает шокирующие россказни, одновременно ужасаясь и примеряя их на себя. Боже милостивый, и на излюбленной камее ее мужа, если верить старику Ринальди, изображен древнеегипетский правитель Птолемей, а рядом кто?.. «Сестра и жена его Арсиноя», — сказал старик.
Сестра и жена...
Что, если бы она, а не какая-то там древняя Арсиноя, стала женой своего брата? Что, если бы она, а не Лукреция Борджиа, оказалась возлюбленной двух своих братьев и отца?
Прости, Господи, за такие мысли! Быть такого не могло!
Или могло...
Альфонсо хорош. Куда как лучше всех, кого ей навязывали, и одного, кого навязали ей в мужья.
Каждый раз, поймав себя на подобных мыслях, Изабелла спешит перекреститься, обещая себе завтра же отправиться на богомолье. Но сегодня — раз уж завтра все равно все грехи скопом отмаливать — она отпустит свои мысли в их греховный бег. Она ж не Савонарола, чтоб кликушествовать о святости. Она может простить себе чуточку греховности, тем более что главный ее грех кровосмешения так и останется лишь в мыслях.
Однажды, пару лет назад, после подробно расписанного римской подругой пересказа сплетен о забавах в семействе Борджиа, Изабелла несколько дней пролежала в горячке, спалившей не голову, а другую часть ее тела. Расщелина между ног набухла, раскалилась и никак не хотела ее сознание из постыдного плена отпускать.
Так и металась она в странной, невиданной прежде горячке — с ледяными пальцами рук и горящим адом между ног, вызывающим иной неотвязный и вожделенный ад в голове, — пока в горячечном забытьи не привиделось ей все описанное в письме. Только в том забытьи не куртизанка Лукреция, а она, Изабелла, отдавалась собственному отцу и братьям. Это не развратный папа Александр VI, а ее отец Эрколе лишал ее девственности. И ночь за ночью в преступном кровосмешении доводил ее до экстаза, до которого ни разу не довел ее выбранный родителем муж. Это она своими ласками вгоняла в гроб давно готового отдать Богу душу папу Иннокентия VIII, впуская дряхлого старика в свое почти детское тело, открывала своему развратному отцу путь к папскому престолу. Это она в том бреду совращала собственного брата Альфонсо, и теперь не с проклятой Лукрецией, а с ней, Изабеллой, в дни ее приезда в Феррару делил супружеское ложе брат. И на этом ложе, под которым они с Альфонсо прятались в детстве, брат делал с ней все, что только могло представить в этом горячечном бреду ее отравленное воображение.
В том бреду Альфонсо здоровался с ней, как всегда здоровался брат. А потом, отчего-то заперев дверь большой герцогской спальни, снова подходил к ней. Распустив тугую шнуровку ее корсажа, опускал свою сильную руку вглубь, и, освободив из бархатного плена ее груди, обхватывал ртом одну из них, пальцами до боли терзая сосок другой.
Боль этого терзания нарастала, становилась все нестерпимее. Нестерпимее становилось и наслаждение. В том бреду брат подхватывал ее на руки и переносил с сундука-кассоне, на котором в детстве так любила сидеть Изабелла, на огромную родительскую кровать с тяжелыми буфами и кроваво-багровым балдахином. И, раздвинув ей ноги, целовал ее там, где не целовал ее ни один из бесконечных ее политических и прочих любовников.
Брат в том бреду делал с ней все, что мог делать хороший, очень хороший, бесконечно хороший любовник, не доходя лишь до последней грани. Брат не входил в нее. А ей казалось, что только в этот бесконечно желанный миг может обрушиться на нее беспредельное, невиданное, ошеломляющее наслаждение, подобного которому ей в ее иной, не бредовой жизни, не познать и не постичь.
Это зависшее над пропастью ожидание наслаждения становилось настолько сильнее всего, испытанного ею прежде, что она была готова его длить-длить-длить, оттягивая желанный миг и отчаянно взывая к брату: «Возьми меня!» И отчаянно страшась, что в этом необъяснимом ее сне брат вдруг опомнится, образумится, отпрянет от нее и, спешно застегнув гульфик, исчезнет в глубине скрытой за картиной Козимо Тура потайной дверью. А она так и останется лежать на родительском ложе — мокрая и не растерзанная. И не познавшая того, что так отчаянно желала познать.
Но бред ее длился, и брат в том бреду не исчезал, но и взять ее не спешил. Он звал на помощь нескольких своих охранников и ее верного Винченцо, приказывал им раздеться. А сам, сделав шаг в сторону, смотрел, как они, сменяя друг друга, не выпускают его сестру из замкнутого круга наслаждения, которое становилось все сильнее, все воспаленнее, все нестерпимее.
Наслаждение захлестывало, и Изабелла давно уже не помнила, где она и что с ней, наяву или в бредовом припадке мечется она по пустой огромной кровати. В том нескончаемом потоке наслаждения, что вместе со стыдом срамных мыслей увлекал ее в свой водоворот, она совокуплялась, и совокуплялась, и совокуплялась, получая от этих постыдных оргий такое невыносимое, такое болезненное удовлетворение, что у распаленного тела больше не было сил его выносить.
Но она выносила, и только глазами впивалась в глаза Альфонсо в ожидании, когда же брат, разогнав всех созванных им слуг, сам приступит к своему мужскому делу. И брат, доведя ее до последней грани отчаянного ожидания, приступал...
«Неужто можно умереть от наслаждения?!» — мелькнуло у нее в голове прежде, чем она успела потерять сознание, если его только можно было потерять, уже сгорая в бреду.
Лучшие лекари Мантуи и ее родной Феррары и выписанные из Милана знахари несколько дней тогда не отходили от постели заболевшей герцогини и по очереди уверяли герцога, что надежды нет. Никто из знахарей не ведал, что за болезнь прицепилась к Изабелле.
Больше десяти дней, слившихся для нее в одну бесконечную и нестерпимую по накалу наслаждения оргию, пролежала Изабелла в горячечном бреду... А потом так же необъяснимо, будто кто-то коварный, выбиравший ее судьбу где-то там, наверху, решил помиловать прелестную грешницу, открыла глаза и легко — будто проснулась утром — поднялась с измятых и сбившихся на пол простыней.
Руки согрелись, расщелина между ног остыла. И только пунцовые, будто обветренные на зимнем ветру щеки не давали забыть об испытанном смешении наслаждения и стыда.
Она вообразила себя на месте ненавистной Лукреции!
Она, герцогиня Гонзага, урожденная д'Эсте, добропорядочная дочь и жена, вообразила себя на месте шлюхи! И это воображение было столь постыдным и столь упоительным, как ни одна из пережитых ей в действительности любовных ночей.
«Я больна!» — ужаснулась Изабелла, попробовав собрать воедино разрозненные осколки того, что привиделось ей в бреду.
«Мне срочно нужен хороший доктор!» — поняла герцогиня.
«Или хороший любовник. На Джанфранческо и в этом деле надежды нет!» — вынесла окончательный вердикт собственной болезни Изабелла.
Любовника — и не одного, и хорошего, и очень хорошего, и самого хорошего — она завела. В Феррару долгое время не ездила, боялась увидеть ничего не подозревающих брата и отца. Но испытанное в горячке времени стало порой пугающе возвращаться. И порой ей уже самой хотелось, чтобы та горячка хоть ненадолго вновь посетила ее.
Страшащая бездна пусть только мысленной, но все же порочности, стала увлекать ее так же, как постепенно и безвозвратно увлекла ее и бездна предательства.
Вынужденного предательства.
Нужного предательства.
Неизбежного предательства.
Но предательства. Предательства тех, кого она, как ей казалось, не только использовала в своем политическом расчете, но и любила...
Первый свой лисий экзамен Изабелле пришлось держать пять лет назад, когда в 1498 году король Франции Людовик XII готовил войска для нападения на Милан. Итальянские города-государства уже подсчитывали доходы, которые сулило им неизбежное поражение Милана. Отец тогда еще не ставшей их родственницей Лукреции Борджиа, папа Александр VI, заявил о невмешательстве, тем самым предоставив Франции возможность делать с Миланом все, что вздумается. Венецианцы сообщили Людовику, что не станут помогать Милану и надеются, что за это Франция отдаст им Мантую.
Вчера еще всесильный Лодовико Сфорциа внезапно обнаружил, что находится в полном одиночестве. Последнее, на что смел надеяться вчерашний любовник, была поддержка Изабеллы.
Примчавшись в Мантую, Лодовико буквально умолял ее сделать так, чтобы небольшое воинство Гонзага пришло ему на помощь. Но она знала, что помощи от ее мужа не может быть никакой. Мантуе воевать против Франции — все равно что голубю тягаться силой с орлом. Орел для забавы, быть может, и растянет голубиную смерть, но смерть от этого растяжения станет лишь мучительнее.
Если герцогиня Гонзага открыто станет на сторону своего венценосного миланского любовника, Франции не составит труда, проглотив величественный Милан, закусить маленькой Мантуей, как вишенкой на куске отличного пирога. Положение Лодовико Сфорциа безнадежно. Но значит ли это, что так же безнадежно положение Мантуи и ее, Изабеллы?
Поняв, что она не сумеет играть в мужские военные игры, Изабелла решила играть в единственную игру, в которой ей не было равных.
— Подумай, в чем ты лучше других, детка, — расчесывая ее, маленькую, по утрам, говорила ей кормилица Асунта. — Поглядись в зеркальце. Что есть в тебе такого, чего нет в твоих сестрах, в подружках, в других благородных дамах. Глазки лучше, чем у прочих? Тогда сияй своими глазками так, чтобы их блеск слепил, затмевая не больно красивый нос. Шейка дана тебе лебединая, так заставь своих мастериц шить такие наряды, в которых, как на роскошном помосте, будет вознесена твоя шейка, и тогда никому и в голову не придет задаться вопросом, хороша ли твоя грудь.
— Погляди на себя, — повторяла кормилица, раздевая Изабеллу перед сном, — пойми, в чем ты лучше. И в том, в чем ты лучше других, всех своих соперниц обыграй!
Неграмотная кормилица научила Изабеллу женским хитростям, которые оказались незаменимы и в ее неженской битве за Мантую.
Тогда, пять лет назад, по кормилицыному совету Изабелла поглядела на себя. Только не в зеркало на стене, а в зеркало собственного ума. И поняла, что обыграть всех этих сильных, полных власти мужчин она сможет только на одном-единственном доступном ей и недоступном им поле — поле женственности.
Ее враги не способны друг друга очаровать — любителей мужеложества среди них, кажется, нет. По крайней мере, ни один из ее доносчиков не сообщал ей о подобных грешках правителей-соседей. А значит, путь в их спальни и сердца открыт лишь женщине. Она женщина. И ей не составит труда проложить путь в спальню Людовика XII, так же как несколькими годами ранее она проложила путь в спальню Лодовико. У них даже имена одинаковые. Только написаны одно на французский, другое на итальянский манер.
Изабелле впервые пришлось выбирать — вчерашний верный союзник и неплохой любовник или более верные союзники (а возможно, и любовники) на завтра. Лисьим своим нюхом она учуяла, что влиятельного правителя Милана Сфорциа больше нет. И помогать ему — значит спускаться вместе с ним на дно колодца, чего наученная сказкой кормилицы хитрая лисичка Гонзага делать не собиралась. И оказалась права.
Под тяжестью опущенного ею на дно колодца старого волка уехавшая вверх лисичка решила подружиться с волком новым. В 1498-м волком новым был французский король. Вскоре французское войско под командованием фельдмаршала Тривульцио уже пристреливалось к удобной миланской мишени — изготовленной Леонардо конной статуи старшего Сфорциа.
Людовик XII без труда занял Милан и пригласил Изабеллу на большой праздник его победы. И праздник унижения ее прежней любви. Тот праздник снова придумывал Леонардо, чей непередаваемый алый цвет рубахи Иисуса в трапезной доминиканского монастыря несколькими годами ранее так заворожил ее. В этот раз Леонардо сконструировал огромного заводного льва. Лев открывал пасть, изрыгая свежие лилии, символ французского королевства.
Она знала, что предает Лодовико Сфорциа, но знала, что в обмен на ее дружбу (и не только дружбу) его победивший тезка обещал ей покровительство. Изабелла надела на праздник одно из своих знаменитых платьев, все с той же лилией на корсаже. Платье со смыслом обошлось мантуанской казне дороже, чем годовое жалованье недавно покинувшего Мантую придворного художника Мантеньи. Людовик прошептал что-то о своей бесконечной любви к лилиям и наклонился, чтобы вдохнуть аромат...
Вскоре Изабелла стала его постоянной спутницей. В обмен на ее дружбу король обещал сохранить Мантуе независимость от Венеции. Лодовико Сфорциа был доставлен во Францию в качестве пленника, и вскоре Изабелле донесли, что последние дни своей жизни он потратил на то, чтобы вырезать на стене своей тюрьмы слова: «Infelix Sum» — «Я несчастный».
«Infelix Sum».
Соблазнение обоих Людовиков показалось ей детской смешной игрой годом позже, когда на спасенную в постелях всех ее врагов независимость Мантуи стал посягать враг куда хитрее и куда коварнее — Борджиа.
«Лисице Борджиа от Лисицы Гонзага...»
Правда или западня в письме? Шанс, узнав известие прежде прочих, всех обыграть или ловушка, обратного хода из которой нет? Там, на герцогском балконе помимо Лукреции стоят еще несколько ближайших соседей, правящих ныне Пармой, Болоньей и Падуей, улыбающихся ей исключительно потому, что Борджиа нынче в силе. Узнай они, что папская власть Александра VI пошатнулась, из добрых соседей они тут же превратятся в безжалостных захватчиков. И первой на пути их захватов будет лежать ее маленькая Мантуя и ее — ее, а не Лукреции! — родная Феррара.
Если Борджиа в силе, Изабелле нужно, захлебываясь лестью в адрес проклятой Лукреции, держать этих соседей на почтительном расстоянии. Если все, написанное в письме, правда, ей нужно успеть переиграть. И просчитать, с кем из этих соседей и против кого из них ей выгоднее создать новый политический союз раньше, чем пришедшее из Рима известие станет всеобщим достоянием.
Прежде чем выйти теперь на балкон, ей нужно выбрать, с кем рядом стать — с ненавистной родственницей или с кем-то из стоящих по другую сторону соседей.
Где же оно, ее спасительное «чую»?! Почему не срабатывает на этот раз?
Гул на площади нарастает. Завершающие свой забег наездники вот-вот появятся из-за угла. Минута-другая, и ей придется выйти на балкон герцогского замка и снова встретиться взглядом с Лукрецией. Или со стоящим рядом правителем соседней Падуи. Или Пармы? Или все же Болоньи? И решить, в какую игру и с кем теперь играет она, герцогиня Гонзага, а с ней и ее маленькая Мантуя.
Гул нарастает...
