(Изабелла. 1503 год. Феррара). (Изабелла. 1503 год. Феррара)
(Изабелла. 1503 год. Феррара)
Где же оно, ее спасительное «чую»?! Почему не срабатывает на этот раз?
Гул на площади нарастает. Завершающие свой забег наездники вот-вот появятся из-за угла. Минута-другая, и ей придется выйти на балкон герцогского замка и снова встретиться взглядом с ненавистной Лукрецией. Или со стоящим рядом правителем соседней Падуи. Или Пармы? Или все же Болоньи? И решить, в какую игру и с кем теперь играет она, герцогиня Гонзага, а с ней и ее маленькая Мантуя.
Гул нарастает...
«Лисице Борджиа от лисицы Гонзага...»
Все, что слухи, письма знакомых и донесения собственных шпионов сообщали из разных концов Европы, говорило, что даже в семействе Борджиа, чья фамилия стала нарицательной, есть свой Борджиа. Борджиа из Борджиа. Чезарио.
Все, что было известно о деяниях внебрачного папского сына, вгоняло в краску. И в дрожь. И в оцепенение.
Что уж говорить о его жестокости по отношению к врагам, если Чезарио приписывали и случившееся на почве зависти и ревности к собственной сестре братоубийство?! Чезарио счел, что природа ошиблась, создав старшего брата прежде него, и решил исправить ошибку, став наследником папы Александра VI и главным любовником собственной сестры. Однажды старший из братьев Борджиа, получивший от отца титул герцога Беневентского, выходя около полуночи из палаццо собственной матери, подвергся нападению. Четыре человека в масках нанесли ему девять ран, и его труп с перерезанным горлом был брошен в Тибр. Чезарио в тот же день уехал в Неаполь. Этот внезапный отъезд был выразительным подтверждением его причастности к преступлению, но не на шутку встревоженный папа еще питал какие-то надежды увидеть своего старшего сына и отправил слуг разыскивать его по всем лупанариям Рима.
Даже когда через несколько дней римские лодочники выловили труп герцога Беневентского, папа продолжал верить, что его первенца зарезали враги дома Борджиа. Не зная, кого именно подозревать, он отправил на пытку многих знатных нотаблей Рима, выбранных наугад, и не прекращал арестов и пыток до тех пор, пока не убедился, что преступление совершил его возлюбленный сын.
Спустя некоторое время Чезарио вернулся из Неаполя и как ни в чем не бывало предстал перед светлейшим взором отца. Папа поцеловал и обнял сына в присутствии всех членов консистории и передал ему титул, княжество и все привилегии убитого им старшего брата.
«В знак примирения с отцом Чезарио устроил охоту, — писал Изабелле ее римский корреспондент. — Огромную свиту, состоявшую из придворных фаворитов, светских дам, куртизанок, шутов, плясунов и танцовщиц, сопровождали пятьсот всадников и шестьсот пехотинцев. Четыре дня они провели в лесах Остии, свободно предаваясь порывам плоти. Пиры сменялись пирами, и там царило такое распутство, какое в состоянии придумать лишь самое извращенное воображение. Вернувшись в Рим, они превратили его в притон, в святилище гнусностей. Невозможно перечислить все грабежи, убийства и преступления, которые совершались ежедневно при дворе папы. Человеческой жизни не хватило бы описать все подробности».
Но изощреннейший разврат оказался не единственным, что отличало Чезарио Борджиа. Жажда власти и наживы двигала папским сыном в не меньшей мере, чем низменные порывы плоти.
При этом Чезарио нельзя было отказать ни в уме, ни в изворотливости, ни в коварстве. Все эти качества, помноженные на папскую мощь Александра VI, делали Чезарио самым опасным из всех опасных захватчиков. Неуклонно двигаясь из Рима на север, он захватывал мелкие герцогства «во имя своего отца». И не было города или герцогства, способного противостоять этому коварству, помноженному на силу, или силе, помноженной на коварство.
Узнавая одну за другой новости о захватах и коварствах Чезарио, Изабелла все более убеждалась в одном — Борджиа невозможно переиграть. Его можно только перехитрить.
А что нужно, чтобы перехитрить лиса?
Стать лисой.
Что нужно, чтобы не запутаться в сотне его масок, без которых Чезарио не выходит из своих замков в город?
Самой надеть маску.
Что нужно, чтобы знать наверняка, какая из масок приросла к его личине сегодня?
Нужно сегодняшнюю маску ему подарить.
По письмам римских знакомых и по нескольким случайным встречам Изабелла знала, что представляет собой Чезарио. Умен. Талантлив. Коварен. Казалось бы, после всего, что известно о нем, он должен отталкивать. Но стоит увидеть его, как срабатывает необъяснимое притяжение. Притяжение отталкивания. Притяжение порока. Порока, основанного не на глупости и пустоте, а на уме и коварстве. А ум и коварство всегда манящи. Вот и Леонардо, некогда служивший при миланском дворе Лодовико Сфорциа, разрабатывает теперь для Чезарио проекты крепостей и стенобитных орудий.
Можно быть очарованным Борджиа, но ему нельзя верить, и его ни в коем случае нельзя задевать. Ему нужно льстить. Льстить. Льстить! При этом стараясь удержаться от него на как можно более почтительном расстоянии.
И Изабелла стала льстить. Начала с того, что стала посылать ему подарки — соколов, лучших собак, духи и десятки масок.
«Лисице Борджиа от лисицы Гонзага».
Коврами и соколами, собаками и тканями, духами и масками, и лестью... лестью... лестью... она обращала к себе коварного Борджиа. И родственностью. Проклятой, навязанной династии д'Эсте родственностью с ненавистными Борджиа. Брат, ее брат Альфонсо был отдан этой проклятой Лукреции в законные мужья. «Законные» — это при живых прошлых мужьях!
«Свадьбу отпраздновали с такой пышностью, какой не знала даже языческая древность, и с такой данью, отданной фаллической символике, до которой не доходило даже язычество, не то что освященный святым престолом брак, — писал ей из Рима ее соглядатай два года назад, после навязанной брату свадьбы, на которую никого из рода д'Эсте не позвали. — Древние сатурналии с их особой атмосферой вседозволенности показались бы детскими забавами по сравнению с тем, что в эти дни происходило во дворце Его Святейшества, в третий раз выдававшего замуж свою дочь. На ужине присутствовали все кардиналы и высшие придворные священники, причем каждый из них имел у себя по бокам двух благородных блудниц, вся одежда которых состояла из прозрачных муслиновых накидок и цветочных гирлянд. Традиционные свадебные песни и шутки были полны непередаваемых скабрезностей. После ужина пятьдесят блудниц исполнили танцы, описать которые не позволяет приличие,— сначала одни, а потом с кардиналами. По сигналу Лукреции накидки их были сброшены, и танцы продолжались под рукоплескания святого отца. Затем перешли к другим забавам. Его святейшество подал знак, в пиршественном зале были симметрично расставлены в двенадцать рядов огромные серебряные канделябры с зажженными свечами. Лукреция, папа и гости кидали жареные каштаны, и блудницы подбирали их, бегая совершенно голые, ползали, смеялись и падали. Более ловкие получали от его святейшества в награду шелковые ткани и драгоценности. Наконец папа подал знак к состязанию, и начался невообразимый разгул. Описать его и вовсе невозможно: гости проделывали с женщинами все, что им заблагорассудится. Лукреция восседала с папой на высокой эстраде, держа в руках приз, предназначенный самому пылкому и неутомимому любовнику.
Пока дочитала письмо, прокусила себе губу до крови. Но не этой кровью, а лестью составила новое послание Чезарио.
«Мы, кум мой милый, теперь родня. А родне стоит вместе держаться», — писала она, приучая Чезарио к своей лести как к яду, к которому подозревающий всех и вся Борджиа силился приучить свое тело.
Но Изабелла знала, что и лесть, и яд безвредны лишь в малых дозах. Они обманывают, обволакивают, спасают от больших, но не смертельных доз. А стоит, успокоив бдительность, влить в жертву смертельную дозу, и лесть, подобно яду, может убить.
Но в ту пору еще не пришло время убивать, а нужно было приручать, приучать Чезарио кормиться лестью с ее рук.
«Знаменитейшая Синьора, досточтимая кума и сестрица наша, — отвечал ей Борджиа, — присланную Вашею Светлостью в дар сотню масок мы получили, и они весьма для нас приятны, по причине редкого изящества и разнообразия. Особливо же потому, что прибыли ко времени и месту, лучше коих нельзя было выбрать. Точно Синьория ваша заранее предугадала значение и порядок наших действий, ибо милостью Божьей мы в течение одного дня городом и страною Синигаллии со всеми крепостями овладели, праведною казнью коварных изменников, супостатов наших казнили, Кастелло, Фермо, Чистерну, Монтоне и Перуджу от ига тиранов освободили и в должное повиновение Святейшему Отцу, Наместнику Христову, привели. Всего же более сердцу нашему личины сии любезны как нелицемерное свидетельство братского к нам благоволения Вашей Светлости».
Игра в лесть ей удалась. Прельщенный ее лестью Борджиа вынужден был играть с ней по ее правилам. Если, конечно, он не поменял правила теперь.
Утром она получила из Рима встревожившее ее письмо. Ее римский корреспондент, не кто-нибудь, а кардинал Корнето, писал:
«Александр VI задумал расправиться с кардиналами, и его злодейский план должен был осуществиться на торжественной обедне, но заманить к себе на обед церковных иерархов было делом нелегким. Зная некоторые особенности, присущие Его Святейшеству, кардиналы, разумеется, отнеслись бы с большим недоверием к подобной трапезе. И папа понял, что большинство из них найдет удобный предлог и отклонит его приглашение, если он пригласит их в свой дворец. Тогда он попросил меня уступить ему на один день дворец для устройства пира. Замысел папы имел успех: кардиналы приняли приглашение, понимая, что в моем доме их не может ждать западня.
В назначенный день утром Александр послал своего слугу в мой дворец наблюдать за сервировкой. После выяснилось, что этому слуге были вручены две бутылки вина. Папа распорядился спрятать их в надежном месте и подавать безошибочно только тем, на кого он укажет.
Жара в этом августе стоит в Риме томительная. Александр и Чезарио пришли на пиршество пешком и, жалуясь на усталость, попросили прохладительного напитка. И надо же такому случиться, досточтимая герцогиня, чтобы папского слуги в эту минуту в зале не оказалось и один из обычных слуг, перепуганных присутствием его Святейшества, бросился исполнить его желание да схватил первый попавшийся графин вина. Александр, как водится, выпил свой кубок залпом. Чезарио разбавил вино водой. И почти в ту же минуту оба скорчились от боли. Слуга, которому ничего не было известно, подал им графин, припрятанный их собственным прислужником.
У святого отца начались страшные конвульсии. Врачи были бессильны — противоядия от яда Борджиа не существует. Александра пришлось перенести во дворец, где он и скончался ночью. Произошло 18 августа, сего, 1503 года.
Страшное зрелище представляет собой его труп — черный, обезображенный, вздутый, распространяющий вокруг себя отвратительный смрад. Темная слизь покрывает его губы и ноздри, рот широко раскрыт, и язык, распухший от яда, свисает почти до подбородка. Вряд ли отыщется хоть один фанатик, который осмелится приложиться к руке или ноге покойного папы, как это обычно бывает.
Чезарио перед судом Божьим еще не предстал. Яд, разбавленный водой, умерил свою силу, но страдания, отпущенные ему Создателем, безмерны...»
Что это? Знание, полученное прежде прочих — состоящий на ее тайной службе гонец кардинала сумел доскакать от Рима до Феррары всего лишь за два дня? Или ловушка, в которую лисица Борджиа намерен изловить лисицу Гонзага? Кинется она теперь весть о страшной кончине папы и о его муках разносить да с Лукрецией квитаться, а он, Чезарио с воинством появится из-за той излучины реки По, откуда вот-вот должны появиться участники нынешнего палио, и конец всем ее лисьим играм?
Верить ли посланию — слишком уж вечным еще нынешним утром казалось владычество Борджиа? Или благоразумнее будет не верить, не радоваться, не надеяться, а снова, как все эти годы, стелиться перед всеми Борджиа. И льстить им, льстить, льстить...
Если написанное кардиналом не фальшивка, состряпанная мастерами подобных дел, состоящими на службе у Борджиа, то как находящийся при смерти Чезарио мог послать ей свой дар, прибывший в замок Тедалдо одновременно в кардинальским письмом? Или посланцы Борджиа скачут медленнее, чем ее тайные слуги?
И что в том красном, цвета запекшейся крови ларце?
— Изабелла, куда же? Наездники сейчас покажутся из-за угла! — окликнул сестру Альфонсо.
— Герцогиня Гонзага не верит в победу своего наездника, — перебив мужа, не преминула вставить Лукреция. — Впору праздновать победу моей Вероники.
— Или, возможно, герцогиня сделает ставку на моего Трубадура, — с другого угла балкона отозвался Джованни, их падуанский сосед.
— Возможно, — подала голос Изабелла. И улыбнулась падуанцу.
«Если первым к финишу придет Винченцо на Флорентине, все в письме правда, и нужно быстро очаровывать хотя бы этого Джованни», — загадала Изабелла. Падуя не велика, но проглотить Мантую сумеет. Лучше уж накормить Падую собой.
Лукреция выпучила и без того вываливающиеся из век глаза. Не поверила, что герцогиня Гонзага на ее глазах, не боясь ее доносов родне, может заводить новые интриги и шашни с соседями.
Но Изабелла шашни не заводила. Пока. Пока облако пыли и поднятой лошадиными копытами соломы не приблизится к балкону герцогского замка. И не станет очевидно, кто победитель в нынешнем палио — в палио герцогинь.
Падуанский Джованни, неловко почесав у себя между ног — взопрел в такую жару в чулках, бедняга! — молодцевато подкрутил локон и приблизился к Изабелле. «Подожди, дорогой, — мысленно останавливала соседа герцогиня. — Подожди до конца круга. Там мое провидение в виде Флорентина скажет мне, с тобой я или с кем».
Облако пыли приближалось. Нараставший на площади гул превратился в тысячеголосый набат.
Шум нарастал.
— Фер-ра-ра! Фер-ра-ра!
— И-за-бел-ла! И-за-бел-ла!
— Давай! Давай! Винченцо!
— Лук-ре-ци-я! Фер-ра-ра!
Толпы феррарцев истово кричали под окнами, так и не разобравшись, за кого же им теперь болеть — за новую госпожу Лукрецию и ее наездника или за выросшую в Ферраре мантуанскую герцогиню и ее ставленника. Судя по крикам, сторонников и противников там, за окнами, было примерно поровну, иначе толпы зевак давно бы скандировали одно только имя. Но ее имя и имя дочери скончавшегося — быть может — папы толпа скандировала на равных. Значит, Винченцо на Флорентине и наездник Лукреции на ее Веронике идут ноздря в ноздрю.
— И-за-бел-ла! И-за-бел-ла!
— Лук-ре-ци-я! Лук-ре-ци-я!
— Фер-ра-ра! Фер-ра-ра!
В приближающейся тройке наездников первым шел не ее Флорентин.
Слуга Лукреции на ее Веронике лидировал, следом шел Трубадур падуанского соседа. И лишь потом...
Плечи опустились. Крики застыли в горле. Даже кричать так истово и отчаянно, как всегда во время палио кричала с этого балкона юная дукесса Феррары, Изабелла не могла. Крики из горла не шли. Обратившись к небу, она лишь снова просила включить то небесное притяжение, что живет где-то внутри нее. Пусть притянет ответ на мучающий ее с утра вопрос — верить письму или нет? Рисковать или не рисковать?
Пока наездники приближались к стенам замка, Изабелла успела перевести взгляд с Лукреции на падуанского соседа Джованни и обратно — веронец и правитель Пармы, кажется, не в счет. Их, с их масляными глазками, она успеет очаровать и после. Сейчас важнее решить — он или она. Герцогиня Гонзага вместе с Лукрецией Борджиа, чей брат, как все знают, идет на Падую, или она вместе с Падуей, а Чезарио с папой Александром в ее расчетах нет и быть не может.
Наездники приближаются.
Вероника. Трубадур. Флорентин...
Вероника. Трубадур. Флорентин...
Вероника. Флорентин. Трубадур...
Вероника. Флорентин. Трубадур...
Веро...
Нет! И все же нет!
Винченцо, ее милый верный Винценцо на последнем отрезке, уже вдоль стен замка делает непостижимый, умопомрачительный рывок и, на треть корпуса опередив кобылу проклятой Лукреции, первым срывает победный ало-белый стяг автустовского палио!
Все!
Флорентин. Вероника. Трубадур!
И не иначе.
Она победила!
Она победила. И ее небесное притяжение притянуло к ней единственно верное решение. Борджиа больше нет. Письмо не фальшивка. И настало время новых союзов.
— Мне отчего-то показалось, мой милый сосед, что вторым пришел ваш Трудабур, а совсем не Вероника, — обмахиваясь присланным ей все той же «Лисицей Борджиа» веером, уверенно произносит Изабелла. И повергает всех стоящих на герцогском балконе в изумление.
Герцогиня Гонзага всех переиграла!
Герцогиня Гонзага заговорила с правителем Падуи!
Герцогиня Гонзага прилюдно, на глазах у Лукреции Борджиа, не опасаясь ее доносов отцу и брату, начала новый политический, а может, и любовный союз.
Герцогиня Гонзага снова переиграла всех!
Еще вчера отданный на заклание наступающему Чезарио Борджиа падуанский сосед встрепенувшимся петухом кидается навстречу прокудахтавшей ему курице. Забыв, что в этом колодце не бывает кур. Только лисы.
Теперь можно и передохнуть от изматывающего напряжения этого августовского дня. Сбросить высокие венецианские туфли, босиком ступить на прохладный мозаичный пол на ее детской половине. Распустить тугую шнуровку корсажа. И наконец-то посмотреть, что там в последнем, пришедшем уже после падения дарителя, подарке Борджиа.
Но отчего ее не слушаются ледяные даже в такую жару пальцы? Ей страшно? Что если коварство скрыто не в самом даре, а уже в ларчике. Хитрости и коварства Борджиа хватит, чтобы прислать яд. И она будет лежать в гробу, источая зловредный смрад, какой нынче источает выставленное в соборе Святого Петра тело понтифика — с темной слизью на губах и свесившимся до подбородка распухшим языком?
Зажмурившись, как в детстве, когда, пробираясь вслед за старшим братом Альфонсо по потайным ходам родового замка, она жмурилась, боясь увидеть призраков или крыс, Изабелла раскрывает ларец. На алом — цвета запекшейся крови — атласе лежит камея. Почти такая, как та, что скрывает спрятанное за корсажем кардинальское письмо.
— Не может быть!
Вошедший на ее террасу старик Ринальди не сводит глаз с Борджиева дара.
— Не может быть! Вторая копия, подобная той, что приколота к груди моей красавицы!
Тяжело дыша — августовская жара вконец измучила старика, — Ринальди переводит взгляд с раскрытого ларца на край распущенного Изабеллой корсажа. Камея в алом бархатном плену ларца вторит той, что теперь остается в алом бархатном плену ее корсажа. Два точеных профиля на почти просвечивающемся сардониксе. Два профиля — мужчина с лавровым венком правителя и эгидой Зевса на шлеме и женщина с венцом на голове. Только это не Птолемей и Арсиноя, что уже много веков глядят с главной древней египетской камеи в сокровищнице ее мужа. И не Адриан с Сабиной, что смотрят с приколотой к ее корсажу римской копии. На этой, сделанной неизвестным ей, но где-то отысканным Борджиа нынешним резчиком, помимо повтора египетских силуэтов — не случайно Чезарио просил на некоторое время большую египетскую камею — прочитываются не египетские иероглифы, а стилизованные под них буквы, составляющие слово «Гонзага». И еще какие-то — не разобрать — слова.
Изабелла разочарована. Камни, пусть даже столь изысканно выточенные, это для мужа. Ей Борджиа мог бы и что-то позанятнее прислать.
Она протягивает руку к ларцу, чтобы поближе рассмотреть необычный дар, но разволновавшийся Ринальди, опередив бывшую ученицу и госпожу, протягивает свою ссохшуюся дрожащую руку и первым достает камею из ларчика.
— Неужели в нынешней Италии отыскался резчик, способный повторить подвиг резчиков древности?!
Старик сморщенными кривоватыми пальцами подносит камею к свету.
— Какая точность копии! Какая линия! Нет, Изабелла, вы и представить себе не можете, что такое сотворение камеи! Это несколько лет жизни, в течение которых день за днем резчик укрощает камень.
Старик поворачивает камею обратной стороной, чтобы показать Изабелле, как свечение проступает сквозь прозрачность отдельных слоев сардоникса. Но старческое зрение не дает ему насладиться той игрой света, которую даже издалека не может не оценить Изабелла.
Щуря маленькие глазки, старик Ринальди подносит присланную ей Борджиа камею прямо к глазам. Ближе. Еще ближе. Почти вплотную. Еще ближе...
И падает замертво.
